Юность. Л. Н. Толстой

О произведении

Повесть «Юность» Толстого, написанная в 1857 году, стала завершением знаменитой трилогии Льва Николаевича («Детство», «Отрочество», «Юность»). Книга описывает студенческие годы жизни главного героя и его близкое окружение.

Повесть является автобиографической, её относят к направлению “критический реализм”. В произведении описано взросление и становление личности.

На нашем сайте рекомендуем читать онлайн краткое содержание «Юность» по главам, это пригодится для читательского дневника и подготовки к уроку литературы.

Материал подготовлен совместно с учителем высшей категории Кучминой Надеждой Владимировной.

Опыт работы учителем русского языка и литературы — 27 лет.

Текст книги «Юность»

Лев Николаевич Толстой

Юность

Глава I.

ЧТО Я СЧИТАЮ НАЧАЛОМ ЮНОСТИ

Я сказал, что дружба моя с Дмитрием открыла мне новый взгляд на жизнь, ее цель и отношения. Сущность этого взгляда состояла в убеждении, что назначение человека есть стремление к нравственному усовершенствованию и что усовершенствование это легко, возможно и вечно. Но до сих пор я наслаждался только открытием новых мыслей, вытекающих из этого убеждения, и составлением блестящих планов нравственной, деятельной будущности; но жизнь моя шла все тем же мелочным, запутанным и праздным порядком.

Те добродетельные мысли, которые мы в беседах перебирали с обожаемым другом моим Дмитрием, чудесным Митей

, как я сам с собою шепотом иногда называл его, еще нравились только моему уму, а не чувству. Но пришло время, когда эти мысли с такой свежей силой морального открытия пришли мне в голову, что я испугался, подумав о том, сколько времени я потерял даром, и тотчас же, ту же секунду захотел прилагать эти мысли к жизни, с твердым намерением никогда уже не изменять им.

И с этого времени я считаю начало юности

.

Мне был в то время шестнадцатый год в исходе. Учителя продолжали ходить ко мне, St.-Jérôme присматривал за моим учением, и я поневоле и неохотно готовился к университету. Вне учения занятия мои состояли: в уединенных бессвязных мечтах и размышлениях, в деланиях гимнастики, с тем чтобы сделаться первым силачом в мире, в шлянии без всякой определенной цели и мысли по всем комнатам и особенно коридору девичьей и в разглядывании себя в зеркало, от которого, впрочем, я всегда отходил с тяжелым чувством уныния и даже отвращения. Наружность моя, я убеждался, не только была некрасива, но я не мог даже утешать себя обыкновенными утешениями в подобных случаях. Я не мог сказать, что у меня выразительное, умное или благородное лицо. Выразительного ничего не было – самые обыкновенные, грубые и дурные черты; глаза маленькие серые, особенно в то время, когда я смотрелся в зеркало, были скорее глупые, чем умные. Мужественного было еще меньше: несмотря на то, что я был не мал ростом и очень силен по летам, все черты лица были мягкие, вялые, неопределенные. Даже и благородного ничего не было; напротив, лицо мое было такое, как у простого мужика, и такие же большие ноги и руки; а это в то время мне казалось очень стыдно.

Глава II.

ВЕСНА

В тот год, как я вступил в университет, Святая была как-то поздно в апреле, так что экзамены были назначены на Фоминой, а на Страстной я должен был и говеть и уже окончательно приготавливаться.

Погода после мокрого снега, который, бывало, Карл Иваныч называл «сын за отцом пришел

», уже дня три стояла тихая, теплая и ясная. На улицах не видно было клочка снега, грязное тесто заменилось мокрой, блестящей мостовой и быстрыми ручьями. С крыш уже на солнце стаивали последние капели, в палисаднике на деревьях надувались почки, на дворе была сухая дорожка, к конюшне мимо замерзлой кучи навоза и около крыльца между камнями зеленелась мшистая травка. Был тот особенный период весны, который сильнее всего действует на душу человека: яркое, на всем блестящее, но не жаркое солнце, ручьи и проталинки, пахучая свежесть в воздухе и нежно-голубое небо с длинными прозрачными тучками. Не знаю почему, но мне кажется, что в большом городе еще ощутительнее и сильнее на душу влияние этого первого периода рождения весны, – меньше видишь, но больше предчувствуешь. Я стоял около окна, в которое утреннее солнце сквозь двойные рамы бросало пыльные лучи на пол моей невыносимо надоевшей мне классной комнаты, и решал на черной доске какое-то длинное алгебраическое уравнение. В одной руке я держал изорванную мягкую «Алгебру» Франкера, в другой – маленький кусок мела, которым испачкал уже обе руки, лицо и локти полуфрачка. Николай в фартуке, с засученными рукавами, отбивал клещами замазку и отгибал гвозди окна, которое отворялось в палисадник. Его занятие и стук, который он производил, развлекали мое внимание. Притом я был в весьма дурном, недовольном расположении духа. Все как-то мне не удавалось: я сделал ошибку в начале вычисления, так что надо было все начинать с начала; мел я два раза уронил, чувствовал, что лицо и руки мои испачканы, губка где-то пропала, стук, который производил Николай, как-то больно потрясал мои нервы. Мне хотелось рассердиться и поворчать; я бросил мел, «Алгебру» и стал ходить по комнате. Но мне вспомнилось, что нынче Страстная середа, нынче мы должны исповедоваться, и что надо удерживаться от всего дурного; и вдруг я пришел в какое-то особенное, кроткое состояние духа и подошел к Николаю.

– Позволь, я тебе помогу, Николай, – сказал я, стараясь дать своему голосу самое кроткое выражение; и мысль, что я поступаю хорошо, подавив свою досаду и помогая ему, еще более усилила во мне это кроткое настроение духа.

Замазка была отбита, гвозди отогнуты, но, несмотря на то, что Николай из всех сил дергал за перекладины, рама не подавалась.

«Если рама выйдет теперь сразу, когда я потяну с ним, – подумал я, – значит грех, и не надо нынче больше заниматься». Рама подалась набок и вышла.

– Куда отнести ее? – сказал я.

– Позвольте, я сам управлюсь, – отвечал Николай, видимо удивленный и, кажется, недовольный моим усердием, – надо не спутать, а то там, в чулане, они у меня по номерам.

– Я замечу ее, – сказал я, поднимая раму.

Мне кажется, что, если бы чулан был версты за две и рама весила бы вдвое больше, я был бы очень доволен. Мне хотелось измучиться, оказывая эту услугу Николаю. Когда я вернулся в комнату, кирпичики и соляные пирамидки были уже переложены на подоконник и Николай крылышком сметал песок и сонных мух, в растворенное окно. Свежий пахучий воздух уже проник в комнату и наполнял ее. Из окна слышался городской шум и чириканье воробьев в палисаднике.

Все предметы были освещены ярко, комната повеселела, легкий весенний ветерок шевелил листы моей «Алгебры» и волоса на голове Николая. Я подошел к окну, сел на него, перегнулся в палисадник и задумался.

Какое-то новое для меня, чрезвычайно сильное и приятное чувство вдруг проникло мне в душу. Мокрая земля, по которой кое-где выбивали ярко-зеленые иглы травы с желтыми стебельками, блестящие на солнце ручьи, по которым вились кусочки земли и щепки, закрасневшиеся прутья сирени с вспухлыми почками, качавшимися под самым окошком, хлопотливое чиликанье птичек, копошившихся в этом кусте, мокрый от таявшего на нем снега черноватый забор, а главное – этот пахучий сырой воздух и радостное солнце говорили мне внятно, ясно о чем-то новом и прекрасном, которое, хотя я не могу передать так, как оно сказывалось мне, я постараюсь передать так, как я воспринимал его, – все мне говорило про красоту, счастье и добродетель, говорило, что как то, так и другое легко и возможно для меня, что одно не может быть без другого, и даже что красота, счастье и добродетель – одно и то же. «Как мог я не понимать этого, как дурен я был прежде, как я мог бы и могу быть хорош и счастлив в будущем! – говорил я сам себе. – Надо скорей, скорей, сию же минуту сделаться другим человеком и начать жить иначе». Несмотря на это, я, однако, долго еще сидел на окне, мечтая и ничего не делая. Случалось ли вам летом лечь спать днем в пасмурную дождливую погоду и, проснувшись на закате солнца, открыть глаза и в расширяющемся четырехугольнике окна, из-под полотняной сторы, которая, надувшись, бьется прутом об подоконник, увидать мокрую от дождя, тенистую, лиловатую сторону липовой аллеи и сырую садовую дорожку, освещенную яркими косыми лучами, услыхать вдруг веселую жизнь птиц в саду и увидать насекомых, которые вьются в отверстии окна, просвечивая на солнце, почувствовать запах последождевого воздуха и подумать: «Как мне не стыдно было проспать такой вечер», – и торопливо вскочить, чтобы идти в сад порадоваться жизнью? Если случалось, то вот образчик того сильного чувства, которое я испытывал в это время.

Глава III.

МЕЧТЫ

«Нынче я исповедаюсь, очищаюсь от всех грехов, – думал я, – и больше уж никогда не буду… (тут я припомнил все грехи, которые больше всего мучили меня), Буду каждое воскресенье ходить непременно в церковь, и еще после целый час читать евангелие, потом из беленькой

, которую я буду получать каждый месяц, когда поступлю в университет, непременно два с полтиной (одну десятую) я буду отдавать бедным, и так, чтобы никто не знал: и не нищим, а стану отыскивать таких бедных, сироту или старушку, про которых никто не знает.

У меня будет особенная комната (верно, St.-Jérôme’ова), и я буду сам убирать ее и держать в удивительной чистоте; человека же ничего для себя не буду заставлять делать. Ведь он такой же, как и я. Потом буду ходить каждый день в университет пешком (а ежели мне дадут дрожки, то продам их и деньги эти отложу тоже на бедных) и в точности буду исполнять все (что было это «все», я никак бы не мог сказать тогда, но я живо понимал и чувствовал это «все» разумной, нравственной, безупречной жизни). Буду составлять лекции и даже вперед проходить предметы, так что на первом курсе буду первым и напишу диссертацию; на втором курсе уже вперед буду знать все, и меня могут перевести прямо в третий курс, так что я восемнадцати лет кончу курс первым кандидатом с двумя золотыми медалями, потом выдержу на магистра, на доктора и сделаюсь первым ученым в России… даже в Европе я могу быть первым ученым… Ну, а потом? – спрашивал я сам себя, но тут я припомнил, что эти мечты – гордость, грех, про который нынче же вечером надо будет сказать духовнику, и возвратился к началу рассуждений: – Для приготовления к лекциям я буду ходить пешком на Воробьевы горы; выберу себе там местечко под деревом и буду читать лекции; иногда возьму с собой что-нибудь закусить: сыру или пирожок от Педотти, или что-нибудь. Отдохну и потом стану читать какую-нибудь хорошую книгу, или буду рисовать виды, или играть на каком-нибудь инструменте (непременно выучусь играть на флейте). Потом она

тоже будет ходить гулять на Воробьевы горы и когда-нибудь подойдет ко мне и спросит: кто я такой? Я посмотрю на нее этак печально и скажу, что я сын священника одного и что я счастлив только здесь, когда один, совершенно один-одинешенек. Она подаст мне руку, скажет что-нибудь и сядет подле меня. Так каждый день мы будем приходить сюда, будем друзьями, и я буду целовать ее… Нет, это нехорошо. Напротив, с нынешнего дня я уж больше не буду смотреть на женщин. Никогда, никогда не буду ходить в девичью, даже буду стараться не проходить мимо; а через три года выйду из-под опеки и женюсь непременно. Буду делать нарочно движенья как можно больше, гимнастику каждый день, так что, когда мне будет двадцать пять лет, я буду сильней Раппо. Первый день буду держать по полпуда «вытянутой рукой» пять минут, на другой день двадцать один фунт, на третий день двадцать два фунта и так далее, так что, наконец, по четыре пуда в каждой руке, и так, что буду сильнее всех в дворне; и когда вдруг кто-нибудь вздумает оскорбить меня или станет отзываться непочтительно об ней, я возьму его так, просто, за грудь, подниму аршина на два от земли одной рукой и только подержу, чтоб чувствовал мою силу, и оставлю; но, впрочем, и это нехорошо; нет, ничего, ведь я ему зла не сделаю, а только докажу, что я…» Да не упрекнут меня в том, что мечты моей юности так же ребячески, как мечты детства и отрочества. Я убежден в том, что, ежели мне суждено прожить до глубокой старости и рассказ мой догонит мой возраст, я стариком семидесяти лет буду точно так же невозможно ребячески мечтать, как и теперь. Буду мечтать о какой-нибудь прелестной Марии, которая полюбит меня, беззубого старика, как она полюбила Мазепу, о том, как мой слабоумный сын вдруг сделается министром по какому-нибудь необыкновенному случаю, или о том, как вдруг у меня будет пропасть миллионов денег. Я убежден, что нет человеческого существа и возраста, лишенного этой благодетельной, утешительной способности мечтания. Но, исключая общей черты невозможности – волшебности мечтаний, мечтания каждого человека и каждого возраста имеют свой отличительный характер. В тот период времени, который я считаю пределом отрочества и началом юности, основой моих мечтаний были четыре чувства: любовь к
ней
, к воображаемой женщине, о которой я мечтал всегда в одном и том же смысле и которую всякую минуту ожидал где-нибудь встретить. Эта
она
была немножко Сонечка, немножко Маша, жена Василья, в то время, как она моет белье в корыте, и немножко женщина с жемчугами на белой шее, которую я видел очень давно в театре, в ложе подле нас. Второе чувство было любовь любви. Мне хотелось, чтобы все меня знали и любили. Мне хотелось сказать свое имя: Николай Иртеньев, и чтобы все были поражены этим известием, обступили меня и благодарили бы за что-нибудь. Третье чувство было надежда на необыкновенное, тщеславное счастье – такая сильная и твердая, что она переходила в сумасшествие. Я так был уверен, что очень скоро, вследствие какого-нибудь необыкновенного случая, вдруг сделаюсь самым богатым и самым знатным человеком в мире, что беспрестанно находился в тревожном ожидании чего-то волшебно счастливого. Я все ждал, что вот
начнется
, и я достигну всего, чего может желать человек, и всегда повсюду торопился, полагая, что уже
начинается
там, где меня нет. Четвертое и главное чувство было отвращение к самому себе и раскаяние, но раскаяние до такой степени слитое с надеждой на счастие, что оно не имело в себе ничего печального. Мне казалось так легко и естественно оторваться от всего прошедшего, переделать, забыть все, что было, и начать свою жизнь со всеми ее отношениями совершенно снова, что прошедшее не тяготило, не связывало меня. Я даже наслаждался в отвращении к прошедшему и старался видеть его мрачнее, чем оно было. Чем чернее был круг воспоминаний прошедшего, тем чище и светлее выдавалась из него светлая, чистая точка настоящего и развивались радужные цвета будущего. Этот-то голос раскаяния и страстного желания совершенства и был главным новым душевным ощущением в ту эпоху моего развития, и он-то положил новые начала моему взгляду на себя, на людей и на мир Божий. Благой, отрадный голос, столько раз с тех пор, в те грустные времена, когда душа молча покорялась власти жизненной лжи и разврата, вдруг смело восстававший против всякой неправды, злостно отличавший прошедшее, указывавший, заставляя любить ее, ясную точку настоящего и обещавший добро и счастье в будущем, – благой, отрадный голос! Неужели ты перестанешь звучать когда-нибудь?

Глава IV.

НАШ СЕМЕЙНЫЙ КРУЖОК

Папа эту весну редко бывал дома. Но зато, когда это случалось, он бывал чрезвычайно весел, бренчал на фортепьянах свои любимые штучки, делал сладенькие глазки и выдумывал про всех нас и Мими шуточки, вроде того, что грузинский царевич видел Мими на катанье и так влюбился, что подал прошение в синод об разводной, что меня назначают помощником к венскому посланнику, – и с серьезным лицом сообщал нам эти новости; пугал Катеньку пауками, которых она боялась; был очень ласков с нашими приятелями Дубковым и Нехлюдовым и беспрестанно рассказывал нам и гостям свои планы на будущий год. Несмотря на то, что планы эти почти каждый день изменялись и противоречили один другому, они были так увлекательны, что мы их заслушивались, и Любочка, не смигивая, смотрела прямо на рот папа, чтобы не проронить ни одного слова. То план состоял в том, чтобы нас оставить в Москве в университете, а самому с Любочкой ехать на два года в Италию, то в том, чтоб купить именье в Крыму, на южном берегу, и ездить туда каждое лето, то в том, чтобы переехать в Петербург со всем семейством, и т. п. Но, кроме особенного веселья, в папа последнее время произошла еще перемена, очень удивлявшая меня. Он сшил себе модное платье – оливковый фрак, модные панталоны со штрипками и длинную бекешу, которая очень шла к нему, и часто от него прекрасно пахло духами, когда он ездил в гости, и особенно к одной даме, про которую Мими не говорила иначе, как со вздохом и с таким лицом, на котором так и читаешь слова: «Бедные сироты! Несчастная страсть! Хорошо, что ее уж нет», и т. п. Я узнал от Николая, потому что папа ничего не рассказывал нам про свои игорные дела, что он играл особенно счастливо эту зиму; выиграл что-то ужасно много, положил деньги в ломбард и весной не хотел больше играть. Верно, от этого, боясь не удержаться, ему так хотелось поскорее уехать в деревню. Он даже решил, не дожидаясь моего вступления в университет, тотчас после пасхи ехать с девочками в Петровское, куда мы с Володей должны были приехать после.

Володя всю эту зиму и до самой весны был неразлучен с Дубковым (с Дмитрием же они начинали холодно расходиться). Главные их удовольствия, сколько я мог заключить по разговорам, которые слышал, постоянно заключались в том, что они беспрестанно пили шампанское, ездили в санях под окна барышни, в которую, как кажется, влюблены были вместе, и танцевали визави уже не на детских, а на настоящих балах. Это последнее обстоятельство, несмотря на то, что мы с Володей любили друг друга, очень много разъединило нас. Мы чувствовали слишком большую разницу – между мальчиком, к которому ходят учителя, и человеком, который танцует на больших балах, – чтобы решиться сообщать друг другу свои мысли. Катенька была уже совсем большая, читала очень много романов, и мысль, что она скоро может выйти замуж, уже не казалась мне шуткой; но, несмотря на то, что и Володя был большой, они не сходились с ним и даже, кажется, взаимно презирали друг друга. Вообще, когда Катенька бывала одна дома, ничто, кроме романов, ее не занимало, и она большей частью скучала; когда же бывали посторонние мужчины, то она становилась очень жива и любезна и делала глазами то, что уже я понять никак не мог, что она этим хотела выразить. Потом только, услыхав в разговоре от нее, что одно позволительное для девицы кокетство – это кокетство глаз, я мог объяснить себе эти странные неестественные гримасы глазами, которые других, кажется, вовсе не удивляли. Любочка тоже уже начинала носить почти длинное платье, так что ее гусиные ноги были почти не видны, но она была такая же плакса, как и прежде. Теперь она мечтала уже выйти замуж не за гусара, а за певца или музыканта и с этой целью усердно занималась музыкой. St.-Jérôme, который, зная, что остается у нас в доме только до окончания моих экзаменов, приискал себе место у какого-то графа, с тех пор как-то презрительно смотрел на наших домашних. Он редко бывал дома, стал курить папиросы, которые были тогда большим щегольством, и беспрестанно свистал через карточку какие-то веселенькие мотивы. Мими становилась с каждым днем все огорченнее и огорченнее и, казалось, с тех пор, как мы все начинали вырастать большими, ни от кого и ни от чего не ожидала ничего хорошего.

Когда я пришел обедать, я застал в столовой только Мими, Катеньку, Любочку и St.-Jérôme’а; папа не был дома, а Володя готовился к экзамену с товарищами в своей комнате и потребовал обед к себе. Вообще это последнее время большей частью первое место за столом занимала Мими, которую мы никто не уважали, и обед много потерял своей прелести. Обед уже не был, как при maman или бабушке, каким-то обрядом, соединяющим в известный час все семейство и разделяющим день на две половины. Мы позволяли себе опаздывать, приходить ко второму блюду, пить вино в стаканах (чему подавал пример сам St.-Jérôme), разваливаться на стуле, вставать не дообедав и тому подобные вольности. С тех пор обед перестал быть, как прежде, ежедневным семейным радостным торжеством. То ли дело, бывало, в Петровском, когда в два часа все, умытые, одетые к обеду, сидят в гостиной и, весело разговаривая, ждут условленного часа. Именно в то самое время, как хрипят часы в официантской, чтоб бить два, с салфеткой на руке, с достойным и несколько строгим лицом, тихими шагами входит Фока. «Кушанье готово!» – провозглашает он громким, протяжным голосом, и все с веселыми, довольными лицами, старшие впереди, младшие сзади, шумя крахмаленными юбками и поскрипывая сапогами и башмаками, идут в столовую и, негромко переговариваясь, рассаживаются на известные места. Или то ли дело, бывало, в Москве, когда все, тихо переговариваясь, стоят перед накрытым столом в зале, дожидаясь бабушки, которой Гаврило уже прошел доложить, что кушанье поставлено, – вдруг отворяется дверь, слышен шорох платья, шарканье ног, и бабушка, в чепце с каким-нибудь необыкновенным лиловым бантом, бочком, улыбаясь или мрачно косясь (смотря по состоянию здоровья), выплывает из своей комнаты. Гаврило бросается к ее креслу, стулья шумят, и, чувствуя, как по спине пробегает какой-то холод – предвестник аппетита, берешься за сыроватую крахмаленную салфетку, съедаешь корочку хлеба и с нетерпеливой и радостной жадностью, потирая под столом руки, поглядываешь на дымящие тарелки супа, которые по чинам, годам и вниманию бабушки разливает дворецкий.

Теперь я уже не испытывал никакой ни радости, ни волнения, приходя к обеду.

Болтовня Мими, St.-Jérôme’а и девочек о том, какие ужасные сапоги носит русский учитель, как у княжон Корнаковых платья с воланами и т. д., – болтовня их, прежде внушавшая мне искренное презрение, которое я, особенно в отношении Любочки и Катеньки, не старался скрывать, не вывела меня из моего нового, добродетельного расположения духа. Я был необыкновенно кроток; улыбаясь, слушал их особенно ласково, почтительно просил передать мне квасу и согласился с St.-Jérôme’ом, поправившим меня в фразе, которую я сказал за обедом, говоря, что красивее говорить je puis[1], чем je peux. Должен, однако, сознаться, что мне было несколько неприятно то, что никто не обратил особенного внимания на мою кротость и добродетель. Любочка показала мне после обеда бумажку, на которой она записала все свои грехи; я нашел, что это очень хорошо, но что еще лучше в душе своей записать все свои грехи, и что «все это не то».

– Отчего же не то? – спросила Любочка.

– Ну, да и это хорошо; ты меня не поймешь, – и я пошел к себе на верх, сказав St.-Jérôme’у, что иду заниматься, но, собственно, с тем, чтобы до исповеди, до которой оставалось часа полтора, написать себе на всю жизнь расписание своих обязанностей и занятий, изложить на бумаге цель своей жизни и правила, по которым всегда уже, не отступая, действовать.

Краткое описание

Глава I. Что я считаю началом юности

Молодому дворянину Николеньке Иртеньеву «шестнадцатый год в исходе». Он очень дорожит дружбой с Дмитрием Нехлюдовым – интересным умным юношей, благодаря которому Николай увлекся идеей саморазвития.

В настоящее время герой мечтает успешно сдать вступительные экзамены в университет.

Глава II. Весна

Вступает в свои права весна, и Николенька любуется переменами в природе, которые вдохновляют его.

Глава III. Мечты

Молодой Иртеньев мечтает о том, как он поступит в университет и будет часть стипендии «отдавать бедным, и так, чтобы никто не знал». Он будет жить простой, скромной жизнью и непременно закончит «курс первым кандидатом с двумя золотыми медалями».

Глава IV. Наш семейный кружок

Отец Николеньки подолгу отсутствует, но с его появлением в доме всегда начинается веселье. Николай все больше отдаляется от своего старшего брата Володи, несмотря на то, что братья по-прежнему любят друг друга. Сестра Любочка стала совсем взрослой и теперь является девушкой на выданье.

Глава V. Правила

Николай решает составить себе «расписание обязанностей и занятий на следующий год». Планов оказалось столь много, что юноше пришлось сшить из листов тетрадь и назвать ее «Правила жизни».

Отец приглашает в дом духовника, чтобы вся семья смогла исповедаться.

Глава VI. Исповедь

Иртеньевы поочередно заходят к монаху и исповедуются в грехах. После исповеди Николенька чувствует себя «совершенно чистым, нравственно переродившимся и новым человеком». Перед сном он вспоминает «стыдный грех, который утаил на исповеди» и очень переживает по этому поводу. Николай решает завтра же отправиться в монастырь и вновь исповедаться.

Глава VII. Поездка в монастырь

Проведя тревожную ночь, Николенька просыпается на заре и сразу собирается в дороге. С трудом поймав на пустынной улице извозчика, он переживает, что тот завезет его «в глухой переулок и ограбит». Но вскоре Николай успокаивается, и благополучно приезжает в монастырь.

Глава VIII. Вторая исповедь

Николай повторно исповедуется, и чувствует после своего признания несказанное облегчение. Однако мелкие бытовые неприятности «скоро разогнали это чувство».

Глава IX. Как я готовлюсь к экзамену

Все семейство Иртеньевых, за исключением Николая и Володи, уезжает в деревню. «Сознание свободы и то весеннее чувство ожидания чего-то» и мешают Николеньке сосредоточиться на подготовке к экзаменам. И лишь боязнь разочаровать Нехлюдова заставляет юношу прилежно учиться.

Глава X. Экзамен истории

На свой первый в жизни экзамен Николай надевает фрак. Ему кажется, что он просто «ослепителен», но уверенность сменяется робостью сразу после того, как юноша перешагивает порог аудитории. Николеньке попадается знакомый билет, и он сдает историю на «отлично».

Глава XI. Экзамен математики

Следующий экзамен – математика. Николенька знает «предмет порядочно, но было два вопроса из алгебры», с которыми он был совершенно незнаком. Юноше приходит на выучку его новый знакомый – Иконин, который отдает ему свой билет. В результате Николенька с блеском сдает экзамен.

Глава XII. Латинский экзамен

Николенька узнает, что профессор, принимающий экзамен по латыни, «был будто бы какой-то зверь, наслаждавшийся гибелью молодых людей», которых он заваливал на экзаменах. Профессор дает Иртеньеву текст, который не был предусмотрен в подготовительной программе. Юноша с трудом справляется с ним, и в результате получает низший бал.

Глава XIII. Я большой

Николай успешно сдает последний экзамен и становится студентом. Теперь у него есть собственная лошадь и кучер. Чтобы в полной мере почувствовать себя взрослым, Николенька закуривает трубку и принимается «пускать кольца и затягиваться», но очень быстро ему становится плохо.

Глава XIV. Чем занимались Володя с Дубковым

Николая приходит поздравить Дмитрий, и они вместе отправляются к Дубкову, где застают Володю, играющего в карты. Володя проигрывает, и вся компания решает отправиться в ресторан, чтобы поздравить Николеньку с поступлением в университет.

Глава XV. Меня поздравляют

В ресторане все поздравляют Николая. Ему очень хочется казаться взрослым, и он на собственные деньги заказывает «полбутылочку шампанского». Володя, глядя на захмелевшего брата, конфузится.

Глава XVI. Ссора

В ресторане Николай конфликтует с одним из посетителей, который называет его невежей. Растерявшийся юноша не смог дать должного отпора и, стыдясь своего поведения, скрывает этот досадный инцидент от приятелей. В дальнейшем он будет еще долгое время переживать по этому поводу, считая, что «поступил как трус».

Глава XVII. Я собираюсь делать визиты

В последний день пребывания в Москве Николай должен был «сделать, по приказанию папа, визиты». Он надеется, что ему составит компанию Володя, но брат решительно отказывается.

Глава XVIII. Валахины

Свой первый визит Николенька наносит Валахиным. Он с трепетом ожидает появления Сонечки, поскольку в нем «оставалось еще живое и трогательное воспоминание прошедшей детской любви». Николай знает, что пару лет назад «Сонечке изрезали лицо стеклами кареты», которая перевернулась во время движения. Однако при виде девушки младший Иртеньев не замечает никаких шрамов – он видит перед собой все ту же милую девочку, в которую некогда был так влюблен.

Глава XIX. Корнаковы

Визит к Корнаковым оказался менее приятным для Николая. Во время беседы с княгиней и ее дочерьми юноша узнает, что Корнаковы и Иртеньевы являются единственными законными наследниками богатого князя Ивана Ивановича.

Глава XX. Ивины

У Ивиных Николенька чувствует себя крайне некомфортно. При встрече генеральский сын проявляет учтивость, но вместе с тем дает понять, что совсем не рад приезду Николеньки. В результате Иртеньев начинает «приходить в раздраженное состояние духа». Княгиня ставит Николеньку в неловкое положение своими неожиданными слезами, а князь ведет себя с ним холодно и надменно.

Глава XXI. Князь Иван Иваныч

Свой последний визит Николай наносит князю. В детстве он называл «Ивана Иваныча дедушкой», но новость, что он является одним из его наследников, заставляет Николеньку чувствовать себя неуютно в компании доброжелательного старика.

Глава XXII. Задушевный разговор с моим другом

Николенька едет с Дмитрием на дачу к Нехлюдовым. По дороге друзья разговаривают по душам, и Дмитрий признается в своей любви к приживалке Любови Сергеевне.

Глава XXIII. Нехлюдовы

На даче Николенька знакомится с матерью и сестрой Дмитрия. Он удивляется, как его друг мог влюбиться в старую деву Любовь Сергеевну, которая «была очень нехороша собой: рыжа, худа, невелика ростом, немного кривобока».

Глава XXIV. Любовь

Также у Нехлюдовых Николай знакомится с родной тетей Дмитрия Софьей Ивановной – удивительно доброй и любящей женщиной.

Глава XXV. Я ознакомливаюсь

Николенька замечает, что в семействе Нехлюдовых больной темой является чувство Дмитрия к приживалке. Иртеньев очень доволен поездкой: среди этих людей он чувствует себя совершенно взрослым.

Глава XXVI. Я показываюсь с самой выгодной стороны

Во время прогулки по саду Николенька, желая произвести впечатление, хвастает своим родством с Иваном Ивановичем. Он приукрашивает свои отношения с князем, из-за чего конфузится и краснеет.

Глава XXVII. Дмитрий

Сильная зубная боль меняет настроение Дмитрия в худшую сторону. Поначалу он сорвался на горничной, а после «из всех сил несколько раз ударил по голове кулаком» мальчика-слугу. Заметив, что Николай стал свидетелем его жестокости, Дмитрию стало совестно.

Глава XXVIII. В деревне

Николенька и Володя присоединяются к своей семье в деревне. Николай периодически вспоминает о своей любви к Соне, но вскоре деревенская жизнь увлекает его. Он замечает, что отец кажется необычайно веселым в последнее время.

Глава XXIX. Отношения между нами и девочками

Николенька «совершенно невольно в взгляде на девочек» подражает старшему брату, и относится к сестре и Кате несколько презрительно. Между тем, братья еще больше сближаются между собой.

Глава XXX. Мои занятия

Убедившись, что имеет «талант и страсть к музыке», Николенька все лето проводит за уроками игры на фортепиано. Таким образом он хочет очаровывать барышень. Также Николай увлекается чтением французских романов.

Глава XXXI. Сomme il faut

Желая подражать героям романов, Николенька стремится всегда выглядеть безупречно. Особый упор он делает на состоянии своих ногтей.

Глава XXXII. Юность

В это лето Николенька остро ощущает, что он «юн, невинен, свободен и поэтому почти счастлив». Он наслаждается летом, любуется природой и занимается тем, к чему тянется душа.

Глава XXXIII. Соседи

Николенька с удивлением замечает, что отец переменился в своем отношении к соседям Епифановым, с которыми у него была давняя «тяжба за какую-то землю». Отец часто ездит к соседям и называет их «славными людьми».

Глава XXXIV. Женитьба отца

Во второй раз отец Николая собирается жениться в возрасте 48 лет. Его избранницей становится Авдотья Васильевна Епифанова – молодая и красивая женщина.

Глава XXXV. Как мы приняли это известие

Женитьба отца становится главным предметом обсуждений в семье Иртеньевых. Володя настроен крайне негативно по отношению к будущей мачехе и признается, что причиной женитьбы является некая «темная история».

Глава XXXVI. Университет

В университете начинаются занятия, и Володя с Николаем вынуждены пропустить свадьбу отца и Авдотьи. В университете Николенька не может быстро и легко примкнуть «ни к какой компании и, чувствуя себя одиноким и неспособным к сближению», начинает вести себя надменно с однокурсниками.

Глава XXXVII. Сердечные дела

Николенька часто влюбляется «в незнакомых и особенно замужних женщин». Однако все его сердечные увлечения весьма мимолетны.

Глава XXXVIII. Свет

«Светские удовольствия» разочаровывают Николеньку. Оказавшись на долгожданном приеме у Корнаковых, юноша робеет и принимается вести себя крайне неестественно и нести всякий вздор. Он выглядит настолько глупо, что его избегает даже Володя.

Глава XXXIX. Кутеж

Зимой Николаю доводится участвовать в кутеже, и он выносит «из него не совсем приятное чувство». Он долго готовился к предстоящему событию, но на деле оно оказалось не таким веселым, как ожидал юный Иртеньев. Он несказанно удивлен тем, что на следующий день участники кутежа расхваливали его на все лады.

Глава XL. Дружба с Нехлюдовыми

Николай становится частым гостем в доме у Нехлюдовых. Ему нравится бывать в этой семье, и вскоре он сближается с сестрой Дмитрия – Варей.

Глава XLI. Дружба с Нехлюдовым

И если дружба Николая с Нехлюдовыми укрепляется, то отношения с самим Дмитрием в ту пору висели «только на волоске». Николенька перестает понимать поступки своего друга, он находит в нем множество недостатков, и однажды между приятелями разгорается ссора.

Глава XLII. Мачеха

В Москву приезжает отец с мачехой, которую Николенька не любит и не уважает. Особенно сильно его раздражает в Авдотье двуличие: при гостях она неизменно «молодая, здоровая и холодная красавица», а в обычной жизни – это «тоскующая женщина, неряшливая и скучающая».

Глава XLIII. Новые товарищи

Николай готовится к предстоящим экзаменам. Он знакомится с бедными, но чрезвычайно умными и интересными студентами, которые превосходят его во всем, кроме принадлежности к аристократии.

Глава XLIV. Зухин и Семенов

Среди знакомых Николеньки особенно выделяются два студента – Семенов и Зухин. Последний «был необычайно умен» и пользовался большим уважением среди преподавателей, в то время как Семенов был страстным любителем кутежей. В итоге он страшно задолжал и был вынужден бросить университет и пойти в солдаты.

Глава XLV. Я проваливаюсь

Николенька с треском проваливает экзамен по математике, и его не переводят на следующий курс. Закрывшись в комнате, он три дня горько плачет, сожалея о том, что не придерживался собственных «Правил жизни». Николай дает обет «не делать ничего дурного», трудиться и не изменять собственным принципам.

Содержание

Глава I. Что я считаю началом юности Глава II. Весна Глава III. Мечты Глава IV. Наш семейный кружок Глава V. Правила Глава VI. Исповедь Глава VII. Поездка в монастырь Глава VIII. Вторая исповедь Глава IX. Как я готовлюсь к экзамену Глава X. Экзамен истории Глава XI. Экзамен математики Глава XII. Латинский экзамен Глава XIII. Я большой Глава XIV. Чем занимались Володя с Дубковым Глава XV. Меня поздравляют Глава XVI. Ссора Глава XVII. Я собираюсь делать визиты Глава XVIII. Валахины Глава XIX. Корнаковы Глава XX. Ивины Глава XXI. Князь Иван Иваныч Глава XXII. Задушевный разговор с моим другом Глава XXIII. Нехлюдовы Глава XXIV. Любовь Глава XXV. Я ознакомливаюсь Глава XXVI. Я показываюсь с самой выгодной стороны Глава XXVII. Дмитрий Глава XXVIII. В деревне Глава XXIX. Отношения между нами и девочками Глава XXX. Мои занятия Глава XXXI. Сомме il faut Глава XXXII. Юность Глава XXXIII. Соседи Глава XXXIV. Женитьба отца Глава XXXV. Как мы приняли это известие Глава XXXVI. Университет Глава XXXVII. Сердечные дела Глава XXXVIII. Свет Глава XXXIX. Кутеж Глава XL. Дружба с Нехлюдовыми Глава XLI. Дружба с Нехлюдовым Глава XLII. Мачеха Глава XLIII. Новые товарищи Глава XLIV. Зухин и Семенов Глава XLV. Я проваливаюсь