Краткое содержание романа «Преступление и наказание» по главам и частям с цитатами

Действие романа Достоевского «Преступление и наказание» происходят на притяжении 14-ти дней, но автор не указывает дат. Достоевский лишь упоминает, что действие романа происходит в июле («В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер…»). Но в романе присутствуют отсылки к событиям происходящим в реальном Петербурге, по которым можно определить точную датировку событий. Так, можно вести отсчет от встречи Раскольникова с бывшим чиновником Мармеладовым в распивочной, произошедшей в первый день повествования (часть 1, глава 2). Мармеладов сообщает собеседнику о том, что недавно он уговорил бывшего начальника снова взять его на работу, но, шесть дней назад, получив первую зарплату он снова взялся за рюмку. Чиновники получали плату традиционно первого числа каждого месяца, следовательно, разговор героев приходится на 7 июля.

К ому же точно известен год повествования — 1865, так как в письме к издателю Каткову от этого года, Достоевский пишет: «Действие современное, в нынешнем году.»

Таким образом, с высокой вероятностью можно считать, что действие романа «Преступление и наказание» происходит с 7 по 20 июля 1865 года. Это подтверждается и аномальной жарой стоявшей в этот период в Петербурге, и отраженной в произведении.

Список событий романа по дням:

День 1 (7 июля)

Часть 1, главы 1 — 2

• Раскольников идет к старухе-процентщице, чтобы незаметно выяснить, где она хранит деньги.
• Раскольников знакомится в распивочной с Мармеладовым

День 2 (8 июля)

Часть 1, главы 1 — 6

• Раскольников получает письмо от матери.
• Раскольников видит сон про убийство лошади
• По пути Раскольников случайно слышит, что сестра старухи Лизавета будет отсутствовать дома завтра вечером.

День 3 (9 июля)

Часть 1, главы 6 — 7

• Раскольников спит весь день, ему снится сон про Африку.
• Вечером он убивает старуху и ее сестру Лизавету.

День 4 (10 июля)

Часть 2, глава 1 — 2

• Утром Раскольников получает повестку о необходимости прийти в контору сегодня же в 11 утра (по делу о задолженности перед квартирной хозяйкой).
• Раскольников прячет награбленное у старухи, под большим камнем в в одном из петербургских глухих дворов-колодцев.
• Разумихин предлагает Раскольникову подработку, но тот отказывается и уходит.

5, 6 и 7 день (с 11 по 14 июля)

Три дня Раскольников проводит в бреду. Повествование продолжается на 8 день, когда герой приходит в себя.

День 8 (15 июля)

Часть 2, глава 3 — часть 3, глава 2

• Раскольников находится в болезненном состоянии. Ему приносят деньги, присланные из провинции матерью. Разумихин берет часть денег и уходит купить новую одежду для друга.
• В каморку приходит врач Зосимов, друг Разумихина, чтобы осмотреть Раскольникова.
• К Раскольникову приходит господин Лужин, жених его сестры Дуни.
• В распивочной Раскольников встречает письмоводителя Заметова. Раскольников намекает ему, что является убийцей старухи, но письмоводитель решает, что у студента расстройство ума.
• Выходя из трактира, Раскольников встречает Разумихина и просит оставить его в покое.
• Раскольников возвращается на место преступления. Там он задает странные вопросы жильцам, которые настораживают одного из соседей, мещанина.
• Идя по улице, Раскольников видит попавшего под карету Мармеладова. Молодой человек помогает отнести чиновника домой, где тот вскоре умирает на руках у дочери Сони. Так Раскольников впервые видит Соню. Уходя он оставляет Катерине Ивановне, вдове Мармеладова, деньги присланные матерью.
• В Петербург прибывают мать и сестра Раскольникова. Во время беседы с родными Раскольников падает в обморок. Взволнованные женщины оставляют больного и уходят в свой гостиничный номер. Вскоре к женщинам приходят Зосимов и Разумихин и рассказывают о самочувствии Родиона.

День 9 (16 июля)

Часть 3, глава 2 — часть 4, глава 4

• Дуня рассказывает, что получила записку от Лужина, в которой он требует от нее сделать выбор между ним и братом. Дуня просит Раскольникова и Разумихина быть на запланированной встрече с Лужиным сегодня в 8 вечера.
• В каморку к Раскольникову приходит Соня. Она благодарит его за деньги, оставленные вчера для похорон, и просит присутствовать на похоронах и поминках.
• По пути домой Соня встречается со Свидригайловым, который снял квартиру через стенку от нее.
• Раскольников и Разумихин приходят к Порфирию Петровичу.
• К Раскольникову приходит Свидригайлов, и просит устроить ему встречу с Дуней, но тот отказывается.
• По просьбе Дуни Раскольников с Разумихиным вечером приходят в гостиницу к семье Родиона, где они встречаются с Лужиным. Последний выходит из себя, вспыхивает ссора. Дуня с достоинством просит его уйти. На этом отношения Дуни и Лужина заканчиваются.
• После встречи Раскольников просит мать и сестру оставить его в покое, пока он сам не захочет видеть их. Женщины не понимают, что происходит. Разумихин их утешает.
• Поздно вечером (уже после одиннадцати часов) Раскольников приходит к Соне домой в ее комнату, чтобы поговорит один на один. Он обещает при следующей встречи рассказать ей, кто убил старуху и Лизавету. Этот разговор подслушивает Свидригайлов. Он понимает, что Раскольников — убийца.

День 10 (17 июля)

Часть 4, глава 5 — часть 5, глава 5

• В 11 утра Раскольников приходит в контору к Порфирию Петровичу по поводу заложенных у старухи вещей. Порфирий намекает ему, что он знает о его преступлении.
• К Порфирию в кабинет приводят Миколку, который называет себя убийцей процентщицы.
• К Раскольникову приходит мещанин, назвавший его убийцей, и просит прощения.
• Лужин дает Соне 10 рублей в виде помощи, но при этом тайно засовывает ей в карман 100 рублей.
• Во время поминок Лужин обвиняет Соню в краже 100 рублей. Лебезятников вступается за девушку и рассказывает о подлости Лужина.
• После поминок Раскольников идет к Соне и рассказывает ей правду о своем преступлении. Соня советует ему явиться с повинной в полицию.
• На квартиру к Соне приходит Лебезятников и сообщает о помешательстве Катерины Ивановны.
• К Раскольникову приходит сестра Дуня. Ей известно, что брата подозревают в убийстве, но сама она не верит в эти слухи.

11 и 12 дни (17-18 июля)

Часть 6, глава 6 — часть 6, глава 5

• Раскольников просыпается в обед и понимает, что опоздал на похороны Катерины Ивановны.
• К Раскольникову приходит Разумихин и рассказывает о том, что Миколку «взяли» и что дело раскрыто. Разумихин также говорит, что Дуня сегодня получила от Свидригайлова странное письмо.
• Следователь Порфирий Петрович сообщает Раскольникову, что убежден в его вине. Он обещает Раскольникову смягчить наказание если тот в течении двух дней явится с повинной.
• Раскольников идет к Свидригайлову к гостиницу, но встречает его в трактире. Свидригайлов намекает Раскольникову, что знает о его преступлении.
• Свидригайлов заманивает Дуню в свою квартиру, где рассказывает о подслушанном разговоре Сони с ее братом. Он предлагает ей сделку: он спасет ее брата, если Дуня согласится быть с ним. Дуня рассержена и пытается уйти, но обнаруживает, что дверь заперта изнутри. Тогда она вынимает револьвер, стреляет в Свидригайлова, но не попадает. Окончательно осознав, что девушка никогда его не полюбит, Свидригайлов отпускает ее.
• В Петербурге прошел долгожданный дождь.
• Свидригайлов дарит Соне 3000 рублей, чтобы та смогла начать новую жизнь и уйти из «непристойной профессии».
• Свидригайлов дарит своей юной невесте 15000 рублей. Затем он идет в гостиницу, где проводит ночь.

День 14 (20 июля)

Часть 6, глава 6 — 8

• Ночью Свидригайлов видит кошмары, а на рассвете выходит из гостиницы на улицу и совершает самоубийство.
• В 7 часов вечера Раскольников идет к сестре и матери в гостиницу, но застает только мать. Он пытается успокоить мать, которая чувствует страдания сына, но не знает всей правды. Раскольников говорит матери о своей любви к ней.
• Дуня признается брату, что знает от Сони о его преступлении.
• В последний раз встретившись с Соней, Раскольников идет в контору, где, со второй попытки, сознается в совершенном преступлении.

Преступление и наказание (часть 6, глава 1)

Назад Вперед
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

I

Для Раскольникова наступило странное время: точно туман упал вдруг перед ним и заключил его в безвыходное и тяжелое уединение. Припоминая это время потом, уже долго спустя, он догадывался, что сознание его иногда как бы тускнело и что так продолжалось, с некоторыми промежутками, вплоть до окончательной катастрофы. Он был убежден положительно, что во многом тогда ошибался, например в сроках и времени некоторых происшествий. По крайней мере, припоминая впоследствии и силясь уяснить себе припоминаемое, он многое узнал о себе самом, уже руководствуясь сведениями, полученными от посторонних. Одно событие он смешивал, например, с другим; другое считал последствием происшествия, существовавшего только в его воображении. Порой овладевала им болезненно-мучительная тревога, перерождавшаяся даже в панический страх. Но он помнил тоже, что бывали минуты, часы даже, может быть, дни, полные апатии, овладевшей им, как бы в противоположность прежнему страху, — апатии, похожей на болезненно-равнодушное состояние иных умирающих. Вообще же в эти последние дни он и сам как бы старался убежать от ясного и полного понимания своего положения; иные насущные факты, требовавшие немедленного разъяснения, особенно тяготили его; но как рад бы он был освободиться и убежать от иных забот, забвение которых грозило, впрочем, полною и неминуемою гибелью в его положении.

Особенно тревожил его Свидригайлов: можно даже было сказать, что он как будто остановился на Свидригайлове. Со времени слишком грозных для него и слишком ясно высказанных слов Свидригайлова, в квартире у Сони, в минуту смерти Катерины Ивановны, как бы нарушилось обыкновенное течение его мыслей. Но, несмотря на то, что этот новый факт чрезвычайно его беспокоил, Раскольников как-то не спешил разъяснением дела. Порой, вдруг находя себя где-нибудь в отдаленной и уединенной части города, в каком-нибудь жалком трактире одного, за столом, в размышлении, и едва помня, как он попал сюда, он вспоминал вдруг о Свидригайлове: ему вдруг слишком ясно и тревожно сознавалось, что надо бы, как можно скорее, сговориться с этим человеком и, что возможно, порешить окончательно. Один раз, зайдя куда-то за заставу, он даже вообразил себе, что здесь ждет Свидригайлова и что здесь назначено у них свидание. В другой раз он проснулся пред рассветом где-то на земле, в кустах, и почти не понимал, как забрел сюда. Впрочем, в эти два-три дня после смерти Катерины Ивановны он уже два раза встречался с Свидригайловым, всегда почти в квартире у Сони, куда он заходил как-то без цели, но всегда почти на минуту. Они перекидывались всегда короткими словами и ни разу не заговорили о капитальном пункте, как будто между ними так само собою и условились, чтобы молчать об этом до времени. Тело Катерины Ивановны еще лежало в гробу. Свидригайлов распоряжался похоронами и хлопотал. Соня тоже была очень занята. В последнюю встречу Свидригайлов объяснил Раскольникову, что с детьми Катерины Ивановны он как-то покончил, и покончил удачно; что у него, благодаря кой-каким связям, отыскались такие лица, с помощью которых можно было поместить всех троих сирот, немедленно, в весьма приличные для них заведения; что отложенные для них деньги тоже многому помогли, так как сирот с капиталом поместить гораздо легче, чем сирот нищих. Сказал он что-то и про Соню, обещал как-нибудь зайти на днях сам к Раскольникову и упомянул, что «желал бы посоветоваться; что очень надо бы поговорить, что есть такие дела…» Разговор этот происходил в сенях, у лестницы. Свидригайлов пристально смотрел в глаза Раскольникову и вдруг, помолчав и понизив голос, спросил:

— Да что вы, Родион Романыч, такой сам не свой? Право! Слушаете и глядите, а как будто не понимаете. Вы ободритесь. Вот дайте поговорим: жаль только, что дела много и чужого, и своего… Эх, Родион Романыч, — прибавил он вдруг, — всем человекам надобно воздуху, воздуху-с… Прежде всего!

Он вдруг посторонился, чтобы пропустить входившего на лестницу священника и дьячка. Они шли служить панихиду. По распоряжению Свидригайлова, панихиды служились два раза в день, аккуратно. Свидригайлов пошел своею дорогой. Раскольников постоял, подумал и вошел вслед за священником в квартиру Сони.

Он стал в дверях. Начиналась служба, тихо, чинно, грустно. В сознании о смерти и в ощущении присутствия смерти всегда для него было что-то тяжелое и мистически ужасное, с самого детства; да и давно уже он не слыхал панихиды. Да и было еще тут что-то другое, слишком ужасное и беспокойное. Он смотрел на детей: все они стояли у гроба, на коленях, Полечка плакала. Сзади них, тихо и как бы робко плача, молилась Соня. «А ведь она в эти дни ни разу на меня не взглянула и слова мне не сказала», — подумалось вдруг Раскольникову. Солнце ярко освещало комнату; кадильный дым восходил клубами; священник читал «Упокой, господи». Раскольников отстоял всю службу. Благословляя и прощаясь, священник как-то странно осматривался. После службы Раскольников подошел к Соне. Та вдруг взяла его за обе руки и преклонила к его плечу голову. Этот короткий жест даже поразил Раскольникова недоумением; даже странно было: как? ни малейшего отвращения, ни малейшего омерзения к нему, ни малейшего содрогания в ее руке! Это уж была какая-то бесконечность собственного уничижения. Так, по крайней мере, он это понял. Соня ничего не говорила. Раскольников пожал ей руку и вышел. Ему стало ужасно тяжело. Если б возможно было уйти куда-нибудь в эту минуту и остаться совсем одному, хотя бы на всю жизнь, то он почел бы себя счастливым. Но дело в том, что он в последнее время, хоть и всегда почти был один, никак не мог почувствовать, что он один. Случалось ему уходить за город, выходить на большую дорогу, даже раз он вышел в какую-то рощу; но чем уединеннее было место, тем сильнее он сознавал как будто чье-то близкое и тревожное присутствие, не то чтобы страшное, а как-то уж очень досаждающее, так что поскорее возвращался в город, смешивался с толпой, входил в трактиры, в распивочные, шел на Толкучий, на Сенную. Здесь было уж как будто бы легче и даже уединеннее. В одной харчевне, перед вечером, пели песни: он просидел целый час, слушая, и помнил, что ему даже было очень приятно. Но под конец он вдруг стал опять беспокоен; точно угрызение совести вдруг начало его мучить: «Вот, сижу, песни слушаю, а разве то мне надобно делать!» — как будто подумал он. Впрочем, он тут же догадался, что и не это одно его тревожит; было что-то, требующее немедленного разрешения, но чего ни осмыслить, ни словами нельзя было передать. Все в какой-то клубок сматывалось. «Нет, уж лучше бы какая борьба! Лучше бы опять Порфирий… или Свидригайлов… Поскорей бы опять какой-нибудь вызов, чье-нибудь нападение… Да! да!» — думал он. Он вышел из харчевни и бросился чуть не бежать. Мысль о Дуне и матери навела на него вдруг почему-то как бы панический страх. В эту-то ночь, перед утром, он и проснулся в кустах, на Крестовском острове, весь издрогнувший, в лихорадке; он пошел домой и пришел уже ранним утром. После нескольких часов сна лихорадка прошла, но проснулся он уже поздно: было два часа пополудни.

Он вспомнил, что в этот день назначены похороны Катерины Ивановны, и обрадовался, что не присутствовал на них. Настасья принесла ему есть; он ел и пил с большим аппетитом, чуть не с жадностью. Голова его была свежее, и он сам спокойнее, чем в эти последние три дня. Он даже подивился, мельком, прежним приливам своего панического страха. Дверь отворилась, и вошел Разумихин.

— А! ест, стало быть не болен! — сказал Разумихин, взял стул и сел за стол против Раскольникова. Он был встревожен и не старался этого скрыть. Говорил он с видимою досадой, но не торопясь и не возвышая особенно голоса. Можно бы подумать, что в нем засело какое-то особое и даже исключительное намерение. — Слушай, — начал он решительно, — мне там черт с вами со всеми, но по тому, что я вижу теперь, вижу ясно, что ничего не могу понять; пожалуйста, не считай, что я пришел допрашивать. Наплевать! Сам не хочу! Сам теперь все открывай, все ваши секреты, так я еще и слушать-то, может быть, не стану, плюну и уйду. Я пришел только узнать лично и окончательно: правда ли, во-первых, что ты сумасшедший? Про тебя, видишь ли, существует убеждение (ну, там, где-нибудь), что ты, может быть, сумасшедший или очень к тому наклонен. Признаюсь тебе, я и сам сильно был наклонен поддерживать это мнение, во-первых, судя по твоим глупым и отчасти гнусным поступкам (ничем не объяснимым), а во-вторых, по твоему недавнему поведению с матерью и сестрой. Только изверг и подлец, если не сумасшедший, мог бы так поступить с ними, как ты поступил; а следственно, ты сумасшедший…

— Ты давно их видел?

— Сейчас. А ты с тех пор не видал? Где ты шляешься, скажи мне, пожалуйста, я к тебе три раза заходил. Мать больна со вчерашнего дня серьезно. Собралась к тебе; Авдотья Романовна стала удерживать; слушать ничего не хочет: «Если он, говорит, болен, если у него ум мешается, кто же ему поможет, как не мать?» Пришли мы сюда все, потому не бросать же нам ее одну. До самых твоих дверей упрашивали успокоиться. Вошли, тебя нет, вот здесь она и сидела. Просидела десять минут, мы над нею стояли, молча. Встала и говорит: «Если он со двора выходит, а стало быть, здоров и мать забыл, значит, неприлично и стыдно матери у порога стоять и ласки, как подачки выпрашивать». Домой воротилась и слегла; теперь в жару: «Вижу, говорит, для своей у него есть время». Она полагает, что своя-то — это Софья Семеновна, твоя невеста, или любовница, уж не знаю. Я пошел было тотчас к Софье Семеновне, потому, брат, я хотел все разузнать, — прихожу, смотрю: гроб стоит, дети плачут. Софья Семеновна траурные платьица им примеряет. Тебя нет. Посмотрел, извинился и вышел, так и Авдотье Романовне донес. Все, стало быть, это вздор, и нет тут никакой своей, вернее всего, стало быть, сумасшествие. Но вот ты сидишь и вареную говядину жрешь, точно три дня не ел. Оно, положим, и сумасшедшие тоже едят, но хоть ты и слова со мной не сказал, но ты… не сумасшедший! В этом я поклянусь. Прежде всего, не сумасшедший. Итак, черт с вами со всеми, потому что тут какая-то тайна, какой-то секрет; а я над вашими секретами ломать головы не намерен. Так только зашел обругаться, — заключил он, вставая, — душу отвести, а я знаю, что’ мне теперь делать!

— Что же ты теперь хочешь делать?

— А тебе какое дело, что’ я теперь хочу делать?

— Смотри, ты запьешь!

— Почему… почему ты это узнал?

— Ну вот еще!

— Ты всегда был очень рассудительный человек и никогда, никогда ты не был сумасшедшим, — заметил он вдруг с жаром. — Это так: я запью! Прощай! — И он двинулся идти.

— Я о тебе, третьего дня кажется, с сестрой говорил, Разумихин.

— Обо мне! Да… ты где же ее мог видеть третьего дня? — вдруг остановился Разумихин, даже побледнел немного. Можно было угадать, что сердце его медленно и с напряжением застучало в груди.

— Она сюда приходила, одна, здесь сидела, говорила со мной.

— Она!

— Да, она.

— Что же ты говорил… я хочу сказать, обо мне-то?

— Сама знает?

— Ну, вот еще! Куда бы я ни отправился, что бы со мной ни случилось, — ты бы остался у них провидением. Я, так сказать, передаю их тебе, Разумихин. Говорю это, потому что совершенно знаю, как ты ее любишь, и убежден в чистоте твоего сердца. Знаю тоже, что и она тебя может любить, и даже, может быть, уж и любит. Теперь сам решай, как знаешь лучше, — надо иль не надо тебе запивать.

— Родька… Видишь… Ну… Ах, черт! А ты-то куда хочешь отправиться? Видишь: если все это секрет, то пусть! Но я… я узнаю секрет… И уверен, что непременно какой-нибудь вздор и страшные пустяки и что ты один все и затеял. А впрочем, ты отличнейший человек! Отличнейший человек!..

— А я именно хотел тебе прибавить, да ты перебил, что ты это очень хорошо давеча рассудил, чтобы тайны и секреты эти не узнавать. Оставь до времени, не беспокойся. Все в свое время узнаешь, именно тогда, когда надо будет. Вчера мне один человек сказал, что надо воздуху человеку, воздуху, воздуху! Я хочу к нему сходить сейчас и узнать, что он под этим разумеет.

«Это политический заговорщик! Наверно! И он накануне какого-нибудь решительного шага — это наверно! Иначе быть не может и… и Дуня знает…» — подумал он вдруг про себя.

— Так к тебе ходит Авдотья Романовна, — проговорил он, скандируя слова, — а ты сам хочешь видеться с человеком, который говорит, что воздуху надо больше, воздуху и… и, стало быть, и это письмо… это тоже что-нибудь из того же, — заключил он как бы про себя.

— Какое письмо?

— Она письмо одно получила, сегодня, ее очень встревожило. Очень. Слишком уж даже. Я заговорил о тебе — просила замолчать. Потом… потом сказала, что, может, мы очень скоро расстанемся, потом стала меня за что-то горячо благодарить; потом ушла к себе и заперлась.

— Да, письмо; а ты не знал? Гм.

Они оба помолчали.

— Прощай, Родион. Я, брат… было одно время… а впрочем, прощай, видишь, было одно время… Ну, прощай! Мне тоже пора. Пить не буду. Теперь не надо… врешь!

представь себе, помнишь, я их тут еще защищал? Веришь ли, что всю эту сцену драки и смеху на лестнице, с своим товарищем, когда те-то взбирались, дворник и два свидетеля, он нарочно устроил, именно для отводу. Какова хитрость, каково присутствие духа в этаком щенке! Поверить трудно; да сам разъяснил, сам во всем признался! И как я-то влопался! Что ж, по-моему, это только гений притворства и находчивости, гений юридического отвода, — а стало быть, нечему особенно удивляться! Разве такие не могут быть? А что он не выдержал характера и сознался, так я ему за это еще больше верю. Правдоподобнее… Но как я-то, я-то тогда влопался! За них на стену лез!

— Скажи, пожалуйста, откуда ты это узнал и почему тебя это так интересует? — с видимым волнением спросил Раскольников.

— Ну вот еще! Почему меня интересует! Спросил!.. А узнал я от Порфирия, в числе других. Впрочем, от него почти все и узнал.

— От Порфирия?

— От Порфирия.

— Он это отлично мне разъяснил. Психологически разъяснил, по-своему.

— Он разъяснил? Сам же тебе и разъяснял?

— Сам, сам; прощай! Потом еще кой-что расскажу, а теперь дело есть. Там… было одно время, что я подумал… Ну да что; потом!.. Зачем мне теперь напиваться. Ты меня и без вина напоил. Пьян ведь я, Родька! Без вина пьян теперь, ну да прощай; зайду; очень скоро.

Он вышел.

Свидания у них пошли… А ведь она тоже мне намекала. По многим ее словам… и словечкам… и намекам, все это выходит именно так! Да и как иначе объяснить всю эту путаницу? Гм! А я было думал… О господи, что это я было вздумал. Да-с, это было затмение, и я пред ним виноват! Это он тогда у лампы, в коридоре, затмение на меня навел. Тьфу! Какая скверная, грубая, подлая мысль с моей стороны! Молодец Миколка, что признался… Да и прежнее теперь как все объясняется! Эта болезнь его тогда, его странные все такие поступки, даже и прежде, прежде, еще в университете, какой он был всегда мрачный, угрюмый… Но что же значит теперь это письмо? Тут, пожалуй, что-нибудь тоже есть. От кого это письмо? Я подозреваю… Гм. Нет, это я все разузнаю».

Он вспомнил и сообразил все о Дунечке, и сердце его замерло. Он сорвался с места и побежал.

Раскольников, как только вышел Разумихин, встал, повернулся к окну, толкнулся в угол, в другой, как бы забыв о тесноте своей конуры, и… сел опять на диван. Он весь как бы обновился; опять борьба — значит, нашелся исход!

«Да, значит, нашелся исход! А то уж слишком все сперлось и закупорилось, мучительно стало давить, дурман нападал какой-то. С самой сцены с Миколкой у Порфирия начал он задыхаться без выхода, в тесноте. После Миколки, в тот же день, была сцена у Сони; вел и кончил он ее совсем, совсем не так, как бы мог воображать себе прежде… ослабел, значит, мгновенно и радикально! Разом! И ведь согласился же он тогда с Соней, сам согласился, сердцем согласился, что так ему одному с этаким делом на душе не прожить! А Свидригайлов? Свидригайлов загадка… Свидригайлов беспокоит его, это правда, но как-то не с той стороны. С Свидригайловым, может быть, еще тоже предстоит борьба. Свидригайлов, может быть, тоже целый исход; но Порфирий дело другое.

Итак, Порфирий сам еще и разъяснял Разумихину, психологически ему разъяснял! Опять свою проклятую психологию подводить начал! Порфирий-то? Да чтобы Порфирий поверил хоть на одну минуту, что Миколка виновен, после того, что между ними было тогда, после той сцены, глаз на глаз, до Миколки, на которую нельзя найти правильного толкования, кроме одного? (Раскольникову несколько раз в эти дни мелькалась и вспоминалась клочками вся эта сцена с Порфирием; в целом он бы не мог вынести воспоминания.) Были в то время произнесены между ними такие слова, произошли такие движения и жесты, обменялись они такими взглядами, сказано было кой-что таким голосом, доходило до таких пределов, что уж после этого не Миколке (которого Порфирий наизусть с первого слова и жеста угадал), не Миколке было поколебать самую основу его убеждений.

отводить глаза у Разумихина на Миколку? Ведь он непременно что-то задумал; тут есть намерения, но какие? Правда, с того утра прошло много времени, — слишком, слишком много, а о Порфирии не было ни слуху, ни духу. Что ж, это, конечно, хуже…» Раскольников взял фуражку и, задумавшись, пошел из комнаты. Первый день, во все это время, он чувствовал себя, по крайней мере, в здравом сознании. «Надо кончить с Свидригайловым, — думал он, — и во что бы то ни стало, как можно скорей: этот тоже, кажется, ждет, чтоб я сам к нему пришел». И в это мгновение такая ненависть поднялась вдруг из его усталого сердца, что, может быть, он бы мог убить кого-нибудь из этих двух: Свидригайлова или Порфирия. По крайней мере, он почувствовал, что если не теперь, то впоследствии он в состоянии это сделать. «Посмотрим, посмотрим», — повторял он про себя.

Но только что он отворил дверь в сени, как вдруг столкнулся с самим Порфирием. Тот входил к нему. Раскольников остолбенел на одну минуту. Странно, он не очень удивился Порфирию и почти его не испугался. Он только вздрогнул, но быстро, мгновенно приготовился. «Может быть, развязка! Но как же это он подошел тихонько, как кошка, и я ничего не слыхал? Неужели подслушивал?»

— Не ждали гостя, Родион Романыч, — вскричал, смеясь, Порфирий Петрович. — Давно завернуть собирался, прохожу, думаю — почему не зайти минут на пять проведать. Куда-то собрались? Не задержу. Только вот одну папиросочку, если позволите.

— Да садитесь, Порфирий Петрович, садитесь, — усаживал гостя Раскольников, с таким, по-видимому, довольным и дружеским видом, что, право, сам на себя подивился, если бы мог на себя поглядеть. Последки, подонки выскребывались! Иногда этак человек вытерпит полчаса смертного страху с разбойником, а как приложат ему нож к горлу окончательно, так тут даже и страх пройдет. Он прямо уселся пред Порфирием и, не смигнув, смотрел на него. Порфирий прищурился и начал закуривать папироску.

«Ну, говори же, говори же, — как будто так и хотело выпрыгнуть из сердца Раскольникова. — Ну что же, что же, что же ты не говоришь?»

Назад Вперед

Эпилог

На эпизоде явки с повинной повествование романа заканчивается. В эпилоге автор кратко описывает события которые происходили в следующие полтора года:

• Мать Раскольникова умерла от нервного расстройства спустя несколько месяцев после суда. Она не знала правду о сыне, но, судя по всему, о чем-то догадывалась.
• Дуня вышла замуж за Разумихина через 2 месяца после суда.
• Суд над Раскольниковым состоялся спустя 5 месяцев после его явки с повинной. Ему дали 8 лет каторги в Сибири. Наказание смягчили благодаря явке с повинной (как обещал Порфирий).
• Соня поехала вслед за Раскольниковым в Сибирь.