Краткое содержание
Коля учился в третьем классе, и его учительницей была Анна Николаевна, которую особенно ценили за «полководческий ум». Она никогда не поучала, но давала ценные жизненные уроки, которые надолго врезались в память детей.
На дворе был уже сорок пятый год, и каждый день по радио объявляли об очередной победе советских войск над фашистскими захватчиками. В эти дни Колю переполняли противоречивые эмоции — «предчувствие радости и тревоги за отца», воевавшего на фронте.
Всем школьникам по очереди выдавали талоны на дополнительное питание. В этот раз пришёл черёд Коли — Анна Николаевна выдала ему талон, чтобы он пообедал в столовой № 8. Несмотря на то, что «мама с бабушкой и надсаживались изо всех сил», чтобы Коля не голодал, он постоянно испытывал «ощущение несытости».
*
Столовая № 8 «была устроена специально для всех школ города», и здесь обедали только дети. Питание здесь было посредственное: кислые щи, овсянка и стакан молока, но Коля «съел все — так полагалось, даже если еда, которую дают, невкусная», ведь так его постоянно учила мама и бабушка.
*
На следующий день еда в столовой «оказалась похуже вчерашней». Коля с трудом заставил себя съесть две трети овсяного супа, после чего принялся за котлету. Неожиданно рядом появился мальчик, у которого было «жёлтое, почти покойницкое лицо». Он шёпотом попросил разрешения доесть остатки супа и в одно мгновенье проглотил его. Мальчик был не один, а с младшей сестрой, которая также выпрашивала остатки еды у обедавших школьников. Коля узнал, что таких ребят тут называют «шакалами».
*
Мысль о голодных детях, готовых «доедать чужие куски, вылизывать чужие тарелки» не давала покоя Коле. Тайком от матери он стащил из буфета кусок хлеба и положил в портфель.
*
В этот день в столовой царило настоящее столпотворение — «сошлись две или, может, даже три смены». Коле пришлось столкнуться с настоящей бандой старшеклассников, от которых ужасно воняло махоркой. Главарём этой банды был носатый верзила, которому Коля дал прозвище Нос.
Коля узнал, что «шакалы» часто крали еду прямо со стола. На них устраивали настоящие облавы, но ничего не помогало. Вскоре Коля стал свидетелем того, как вчерашний желтолицый мальчик украл хлеб у маленькой девочки.
*
Коля услышал, как Нос подговорил своих товарищей проучить «шакала». Окружив желтолицего мальчика, они «были похожи на стаю, загнавшую зверя». Началась драка, и неожиданно для всех «шакал» что есть силы вцепился руками в горло Носа и принялся его душить. Друзья Носа в страхе разбежались.
*
Желтолицый мальчик потерял сознание, и Коля побежал в столовую за помощью. Гардеробщица напоила мальчика сладким чаем, и тот пришёл в чувство. Коля узнал, что «шакал» не ел пять дней.
*
Коля познакомился с желтолицым — его звали Вадька, а сестру — Марья. Он узнал, что их отец погиб на фронте, а мать лежала в больнице. Дети, потеряв деньги и карточки на продукты, голодали, но не говорили об этом матери, не желая её расстраивать.
*
Коля видел, что его новым знакомым «нехорошо и одиноко», и отчаянно хотел им помочь. Вадька сказал, что им надо как-то дожить до конца месяца, и тогда они получат новые карточки. Коля решил отдать ребятам свою куртку.
*
Мама Коли, узнав о беде Вадьки и Марьи, пригласила их в дом. Бабушка накормила ребят вкусной заварихой с маслом, и те, наевшись впервые за долгое время, крепко уснули.
*
Мама Коли решила помочь детям и попросила их обязательно прийти к ним вечером. Ради нового друга Коля пропустил уроки и вместе с Вадимом бродил по городу в поисках продуктов. В этот день им удалось выпросить немного жмыха с маслозавода.
*
Вадим рассказал Коле о том, как ему морально тяжело быть «шакалом», но иначе Марья умрёт от голода. Он также поведал о местной шпане, которая отбирает в столовых у детей еду, угрожая ножом.
*
Вадим привёл Колю на рынок, который «считал серьёзным в смысле жратвы местом», и поведал о способах добычи пропитания. Мальчики заглядывали под прилавки в надежде отыскать обронённую картофелину, но так ничего не нашли.
*
После рынка ребята зашли в Вадькину квартиру. Коля раньше никогда «не видел такой убогости». Вадим рассказал, что после смерти отца мать сильно изменилась и стала странно себя вести.
*
Мама Коли рассказала в школе о голодных детях, и директор выдал им талоны в столовую, а учительница собрала немного денег. Вадим очень обрадовался, что «теперь не надо шакалить».
*
В столовой один из представителей шпаны отобрал еду у Марьи, угрожая ей бритвой. Мальчики заступились за неё, и хулиган поспешил скрыться.
*
По дороге домой ребят догнал хулиган из столовой и бритвой разрезал пальто Вадиму — «теперь его не продашь». Марья принялась горько плакать.
*
Коля с Марьей отправились к тифозным баракам, чтобы передать письмо больной маме. Коля с ужасом узнал, что больные здесь откровенно голодают. Из больницы он вышел совсем другим человеком. Только теперь он понял, с какой страшной бедой столкнулись его новые друзья. Коля почувствовал себя «зелёным сопляком по сравнению даже с Машкой».
*
Вечером пришёл Вадим с продуктами, которые ему передали в школе. Он рассказал, что директор предложил им временно пожить в детском доме, пока не поправится их мама.
*
Мама Коли настояла на том, чтоб Вадька сходил в баню. Марья призналась, что однажды Вадим её взял в мужскую баню, ей было ужасно стыдно, и больше она туда никогда не пойдёт.
*
Когда брат с сестрой ушли, мама принялась ругать Колю за прогул школы. Он рассказал, что вместе с Вадькой искал еду, и тут мама заплакала. «Самый худший вид пытки — материнские слезы», и Коля почувствовал себя очень плохо оттого, что расстроил маму.
*
9 мая была объявлена долгожданная победа над Германией. Все вокруг ликовали. Анна Николаевна собрала ребят в классе, поздравила с победой и сказала, что они, дети войны, никогда не должны забывать её — только так можно сохранить мир на земле.
*
После школы Коля навестил своих друзей и узнал о страшном горе — их мама умерла. Вскоре их забрали в детдом, и дружба Коли и Вадьки оборвалась — отныне они жили словно в разных мирах.
*
Война закончилась, и Коля быстро забыл о ней. Он уже заканчивал четвёртый класс, но в восьмой столовой по-прежнему обитали «шакалы» — «маленькие, голодные, ни в чем не повинные ребятишки».
Последние холода — Лиханов Альберт Анатольевич — Страница 1
Изменить размер шрифта:
Альберт Лиханов
Последние холода
Посвящаю детям минувшей войны, их лишениям и вовсе не детским страданиям. Посвящаю нынешним взрослым, кто не разучился поверять свою жизнь истинами военного детства. Да светят всегда и не истают в нашей памяти те высокие правила и неумирающие примеры, – ведь взрослые всего лишь бывшие дети.
Автор
Вспоминая свои первые классы и милую сердцу учительницу, дорогую Анну Николаевну, я теперь, когда промчалось столько лет с той счастливой и горькой поры, могу совершенно определенно сказать: наставница наша любила отвлекаться.
Бывало, среди урока она вдруг упирала кулачок в остренький свой подбородок, глаза ее туманились, взор утопал в поднебесье или проносился сквозь нас, словно за нашими спинами и даже за школьной стеной ей виделось что-то счастливо-ясное, нам, конечно же, непонятное, а ей вот зримое; взгляд ее туманился даже тогда, когда кто-то из нас топтался у доски, крошил мел, кряхтел, шмыгал носом, вопросительно озирался на класс, как бы ища спасения, испрашивая соломинку, за которую можно ухватиться, – и вот вдруг учительница странно затихала, взор ее умягчался, она забывала ответчика у доски, забывала нас, своих учеников, и тихо, как бы про себя и самой себе, изрекала какую-нибудь истину, имевшую все же самое к нам прямое отношение.
– Конечно, – говорила она, например, словно укоряя сама себя, – я не сумею научить вас рисованию или музыке. Но тот, у кого есть божий дар, – тут же успокаивала она себя и нас тоже, – этим даром будет разбужен и никогда больше не уснет.
Или, зарумянившись, она бормотала себе под нос, опять ни к кому не обращаясь, что-то вроде этого:
– Если кто-то думает, будто можно пропустить всего лишь один раздел математики, а потом пойти дальше, он жестоко ошибается. В учении нельзя обманывать самого себя. Учителя, может, и обманешь, а вот себя – ни за что.
То ли оттого, что слова свои Анна Николаевна ни к кому из нас конкретно не обращала, то ли оттого, что говорила она сама с собой, взрослым человеком, а только последний осел не понимает, насколько интереснее разговоры взрослых о тебе учительских и родительских нравоучений, то ли все это, вместе взятое, действовало на нас, потому что у Анны Николаевны был полководческий ум, а хороший полководец, как известно, не возьмет крепость, если станет бить только в лоб, – словом, отвлечения Анны Николаевны, ее генеральские маневры, задумчивые, в самый неожиданный миг, размышления оказались, на удивление, самыми главными уроками.
Как учила она нас арифметике, русскому языку, географии, я, собственно, почти не помню, – потому видно, что это учение стало моими знаниями. А вот правила жизни, которые учительница произносила про себя, остались надолго, если не на век.
Может быть, пытаясь внушить нам самоуважение, а может, преследуя более простую, но важную цель, подхлестывая наше старание, Анна Николаевна время от времени повторяла одну важную, видно, истину.
– Это надо же, – говорила она, – еще какая-то малость – и они получат свидетельство о начальном образовании.
Действительно, внутри нас раздувались разноцветные воздушные шарики. Мы поглядывали, довольные, друг на дружку. Надо же, Вовка Крошкин получит первый в своей жизни документ. И я тоже! И уж, конечно, отличница Нинка. Всякий в нашем классе может получить – как это – свидетельство
об образовании.
В ту пору, когда я учился, начальное образование ценилось. После четвертого класса выдавали особую бумагу, и можно было на этом завершить свое учение. Правда, никому из нас это правило не подходило, да и Анна Николаевна поясняла, что закончить надо хотя бы семилетку, но документ о начальном образовании все-таки выдавался, и мы, таким образом, становились вполне грамотными людьми.
– Вы посмотрите, сколько взрослых имеет только начальное образование! – бормотала Анна Николаевна. – Спросите дома своих матерей, своих бабушек, кто закончил одну только начальную школу, и хорошенько подумайте после этого.
Мы думали, спрашивали дома и ахали про себя: еще немного, и мы, получалось, догоняли многих своих родных. Если не ростом, если не умом, если не знаниями, так образованием мы приближались к равенству с людьми любимыми и уважаемыми.
– Надо же, – вздыхала Анна Николаевна, – какой-то год и два месяца! И они получат образование!
Кому она печалилась? Нам? Себе? Неизвестно. Но что-то было в этих причитаниях значительное, серьезное, тревожащее…
* * *
Сразу после весенних каникул в третьем классе, то есть без года и двух месяцев начально образованным человеком, я получил талоны на дополнительное питание.
Шел уже сорок пятый, наши лупили фрицев почем зря, Левитан каждый вечер объявлял по радио новый салют, и в душе моей ранними утрами, в начале не растревоженного жизнью дня, перекрещивались, полыхая, две молнии – предчувствие радости и тревоги за отца. Я весь точно напружинился, суеверно отводя глаза от такой убийственно-тягостной возможности потерять отца накануне явного счастья.
Вот в те дни, а точнее, в первый день после весенних каникул, Анна Николаевна выдала мне талоны на доппитание. После уроков я должен идти в столовую номер восемь и там пообедать.
Бесплатные талоны на доппитание нам давали по очереди – на всех сразу не хватало, – и я уже слышал про восьмую столовку.
Да кто ее не знал, в самом-то деле! Угрюмый, протяжный дом этот, пристрой к бывшему монастырю, походил на животину, которая распласталась, прижавшись к земле. От тепла, которое пробивалось сквозь незаделанные щели рам, стекла в восьмой столовой не то что заледенели, а обросли неровной, бугроватой наледью. Седой челкой над входной дверью навис иней, и, когда я проходил мимо восьмой столовой, мне всегда казалось, будто там внутри такой теплый оазис с фикусами, наверное, по краям огромного зала, может, даже под потолком, как на рынке, живут два или три счастливых воробья, которым удалось залететь в вентиляционную трубу, и они чирикают себе на красивых люстрах, а потом, осмелев, садятся на фикусы.
Такой мне представлялась восьмая столовая, пока я только проходил мимо нее, но еще не бывал внутри. Какое же значение, можно спросить, имеют теперь эти представления?
Объясню.
Хоть и жили мы в городе тыловом, хоть мама с бабушкой и надсаживались изо всех сил, не давая мне голодать, чувство несытости навещало по многу раз в день. Нечасто, но все-таки регулярно, перед сном, мама заставляла меня снимать майку и сводить на спине лопатки. Ухмыляясь, я покорно исполнял, что она просила, и мама глубоко вздыхала, а то и принималась всхлипывать, и когда я требовал объяснить такое поведение, она повторяла мне, что лопатки сходятся, когда человек худ до предела, вот и ребра у меня все пересчитать можно, и вообще у меня малокровие.
Я смеялся. Никакого у меня нет малокровия, ведь само слово означает, что при этом должно быть мало крови, а у меня ее хватало. Вот когда я летом наступил на бутылочное стекло, она хлестала, будто из водопроводного крана. Все это глупости – мамины беспокойства, и если уж говорить о моих недостатках, то я бы мог признаться, что у меня с ушами что-то не в порядке – частенько в них слышался какой-то дополнительный, кроме звуков жизни, легкий звон, правда, голова при этом легчала и вроде бы даже лучше соображала, но я про это молчал, маме не рассказывал, а то выдумает еще какую-нибудь одну дурацкую болезнь, например малоушие, ха-ха-ха!
Но это все чепуха на постном масле!
Главное, не покидало меня ощущение несытости. Вроде и наемся вечером, а глазам все еще что-нибудь вкусненькое видится – колбаска какая-нибудь толстенькая, с кругляшками сала, или, того хуже, тонкий кусочек ветчины со слезинкой какой-то влажной вкусности, или пирог, от которого пахнет спелыми яблоками. Ну да не зря поговорка есть про глаза ненасытные. Может, вообще в глазах какое-то такое нахальство есть – живот сытый, а глаза все еще чего-то просят.
