Сказание о Кише
Давным-давно у самого Полярного моря жил Киш. Долгие и счастливые годы был он первым человеком в своем поселке, умер, окруженный почетом, и имя его было у всех на устах. Так много воды утекло с тех пор, что только старики помнят его имя, помнят и правдивую повесть о нем, которую они слышали от своих отцов и которую сами передадут своим детям и детям своих детей, а те – своим, и так она будет переходить из уст в уста до конца времен. Зимней полярной ночью, когда северная буря завывает над ледяными просторами, а в воздухе носятся белые хлопья и никто не смеет выглянуть наружу, хорошо послушать рассказ о том, как Киш, что вышел из самой бедной иглу[1], достиг почета и занял высокое место в своем поселке.
Киш, как гласит сказание, был смышленым мальчиком, здоровым и сильным, и видел уже тринадцать солнц. Так считают на Севере годы, потому что каждую зиму солнце оставляет землю во мраке, а на следующий год поднимается над землей новое солнце, чтобы люди снова могли согреться и поглядеть друг другу в лицо. Отец Киша был отважным охотником и встретил смерть в голодную годину, когда хотел отнять жизнь у большого полярного медведя, дабы даровать жизнь своим соплеменникам. Один на один он схватился с медведем, и тот переломал ему все кости; но на медведе было много мяса, и это спасло народ. Киш был единственным сыном, и, когда погиб его отец, он стал жить вдвоем с матерью. Но люди быстро все забывают, забыли и о подвиге его отца, а Киш был всего только мальчик, мать его – всего только женщина, и о них тоже забыли, и они жили так, забытые всеми, в самой бедной иглу.
Но как-то вечером в большой иглу вождя Клош-Квана собрался совет, и тогда Киш показал, что в жилах у него горячая кровь, а в сердце – мужество мужчины и он ни перед кем не станет гнуть спину. С достоинством взрослого он поднялся и ждал, когда наступит тишина и стихнет гул голосов.
– Я скажу правду, – так начал он. – Мне и матери моей дается положенная доля мяса. Но это мясо часто бывает старое и жесткое, и в нем слишком много костей.
Охотники – и совсем седые, и только начавшие седеть, и те, что были в расцвете лет, и те, что были еще юны, – все разинули рот. Никогда не доводилось им слышать подобных речей. Чтобы ребенок говорил как взрослый мужчина и бросал им в лицо дерзкие слова!
Но Киш продолжал твердо и сурово.
– Мой отец, Бок, был храбрым охотником, вот почему я говорю так. Люди рассказывают, что Бок один приносил больше мяса, чем любые два охотника, даже из самых лучших, что своими руками он делил это мясо и своими глазами следил за тем, чтобы самой старой старухе и самому хилому старику досталась справедливая доля.
– Вон его! – закричали охотники. – Уберите отсюда этого мальчишку! Уложите его спать. Мал он еще разговаривать с седоголовыми мужчинами.
Но Киш спокойно ждал, пока не уляжется волнение.
– У тебя есть жена, Уг-Глук, – сказал он, – и ты говоришь за нее. А у тебя, Массук, – жена и мать, и за них ты говоришь. У моей матери нет никого, кроме меня, и потому говорю я. И я сказал: Бок погиб потому, что он был храбрым охотником, а теперь я, его сын, и Айкига, мать моя, которая была его женой, должны иметь вдоволь мяса до тех пор, пока есть вдоволь мяса у племени. Я, Киш, сын Бока, сказал.
Он сел, но уши его чутко прислушивались к буре протеста и возмущения, вызванной его словами.
– Разве мальчишка смеет говорить на совете? – прошамкал старый Уг-Глук.
– С каких это пор грудные младенцы стали учить нас, мужчин? – зычным голосом спросил Массук. – Или я уже не мужчина, что любой мальчишка, которому захотелось мяса, может смеяться мне в лицо?
Гнев их кипел ключом. Они приказали Кишу сейчас же идти спать, грозили совсем лишить его мяса, обещали задать ему жестокую порку за дерзкий поступок. Глаза Киша загорелись, кровь забурлила и жарким румянцем прилила к щекам. Осыпаемый бранью, он вскочил с места.
– Слушайте меня, вы, мужчины! – крикнул он. – Никогда больше не стану я говорить на совете, никогда – прежде чем вы не придете ко мне и не скажете: «Говори, Киш, мы хотим, чтобы ты говорил». Так слушайте же, мужчины, мое последнее слово. Бок, мой отец, был великий охотник. Я, Киш, его сын, тоже буду охотиться и приносить мясо и есть его. И знайте отныне, что дележ моей добычи будет справедлив. И ни одна вдова, ни один беззащитный старик не будут больше плакать ночью оттого, что у них нет мяса, в то время как сильные мужчины стонут от тяжкой боли, ибо съели слишком много. И тогда будет считаться позором, если сильные мужчины станут объедаться мясом! Я, Киш, сказал все.
Насмешками и глумлением проводили они Киша, когда он выходил из иглу, но он стиснул зубы и пошел своей дорогой, не глядя ни вправо, ни влево.
На следующий день он направился вдоль берега, где земля встречается со льдами. Те, кто видел его, заметили, что он взял с собой лук и большой запас стрел с костяными наконечниками, а на плече нес большое охотничье копье своего отца. И много было толков и много смеха по этому поводу. Это было невиданное событие. Никогда не случалось, чтобы мальчик его возраста ходил на охоту да еще один. Мужчины только покачивали головой да пророчески что-то бормотали, а женщины с сожалением смотрели на Айкигу, лицо которой было строго и печально.
– Он скоро вернется, – сочувственно говорили женщины.
– Пусть идет. Это послужит ему хорошим уроком, – говорили охотники. – Он вернется скоро, тихий и покорный, и слова его будут кроткими.
Но прошел день и другой, и на третий поднялась жестокая пурга, а Киша все не было. Айки-га рвала на себе волосы и вымазала лицо сажей в знак скорби, а женщины горькими словами корили мужчин за то, что они плохо обошлись с мальчиком и послали его на смерть; мужчины же молчали, готовясь идти на поиски тела, когда утихнет буря.
Однако на следующий день рано утром Киш появился в поселке. Он пришел с гордо поднятой головой. На плече он нес часть туши убитого им зверя. И поступь его стала надменной, а речь звучала дерзко.
– Вы, мужчины, возьмите собак и нарты и ступайте по моему следу, – сказал он. – За день пути отсюда найдете много мяса на льду – медведицу и двух медвежат.
Айкига была вне себя от радости, он же принял ее восторги, как настоящий мужчина, сказав:
– Идем, Айкига, надо поесть. А потом я лягу спать, потому что я устал.
И он вошел в иглу и сытно поел, после чего спал двадцать часов подряд.
Сначала было много сомнений, много сомнений и споров. Выйти на полярного медведя – дело опасное, но трижды и три раза трижды опаснее – выйти на медведицу с медвежатами. Мужчины не могли поверить, что мальчик Киш один, совсем один, совершил такой великий подвиг. Но женщины рассказывали о свежем мясе только что убитого зверя, которое принес Киш, и это поколебало их недоверие. И вот наконец они отправились в путь, ворча, что если даже Киш и убил зверя, то, верно, он не позаботился освежевать его и разделать тушу. А на Севере это нужно делать сразу, как только зверь убит, – иначе мясо замерзнет так крепко, что его не возьмет даже самый острый нож; а взвалить мороженую тушу в триста фунтов на нарты и везти по неровному льду – дело нелегкое. Но, придя на место, они увидели то, чему не хотели верить: Киш не только убил медведей, но рассек туши на четыре части, как истый охотник, и удалил внутренности.
Так было положено начало тайне Киша. Дни шли за днями, и тайна эта оставалась неразгаданной. Киш снова пошел на охоту и убил молодого, почти взрослого медведя, а в другой раз – огромного медведя-самца и его самку. Обычно он уходил на три-четыре дня, но бывало, что пропадал среди ледяных просторов и целую неделю. Он никого не хотел брать с собой, и народ только диву давался. «Как он это делает? – спрашивали охотники друг у друга. – Даже собаки не берет с собой, а ведь собака – большая подмога на охоте».
– Почему ты охотишься только на медведя? – спросил его как-то Клош-Кван.
И Киш сумел дать ему надлежащий ответ:
– Кто же не знает, что только на медведе так много мяса.
Но в поселке стали поговаривать о колдовстве.
– Злые духи охотятся вместе с ним, – утверждали одни. – Поэтому его охота всегда удачна. Чем же иначе можно это объяснить, как не тем, что ему помогают злые духи?
– Кто знает? А может, это не злые духи, а добрые? – говорили другие. – Ведь его отец был великим охотником. Может, он теперь охотится вместе с сыном и учит его терпению, ловкости и отваге. Кто знает!
Так или не так, но Киша не покидала удача, и нередко менее искусным охотникам приходилось доставлять в поселок его добычу. И в дележе он был справедлив. Так же, как и отец его, он следил за тем, чтобы самый хилый старик и самая старая старуха получали справедливую долю, а себе оставлял ровно столько, сколько нужно для пропитания. И поэтому-то и еще потому, что он был отважным охотником, на него стали смотреть с уважением и побаиваться его и начали говорить, что он должен стать вождем после смерти старого Клош-Квана. Теперь, когда он прославил себя такими подвигами, все ждали, что он снова появится в совете, но он не приходил, а им было стыдно позвать его.
– Я хочу построить себе новую иглу, – сказал Киш однажды Клош-Квану и другим охотникам. – Это должна быть просторная иглу, чтобы Айкиге и мне было удобно в ней жить.
– Так, – сказали те, с важностью кивая головой.
– Но у меня нет на это времени. Мое дело – охота, и она отнимает все мое время. Было бы справедливо и правильно, чтобы мужчины и женщины, которые едят мясо, что я приношу, построили мне иглу.
И они выстроили ему такую большую, просторную иглу, что она была больше и просторнее даже жилища самого Клош-Квана. Киш и его мать перебрались туда, и впервые после смерти Бока Айкига стала жить в довольстве. И не только одно довольство окружало Айкигу – она была матерью замечательного охотника, и на нее смотрели теперь как на первую женщину в поселке, и другие женщины посещали ее, чтобы испросить у нее совета, и ссылались на ее мудрые слова в спорах друг с другом или со своими мужьями.
Но больше всего занимала все умы тайна чудесной охоты Киша. И как-то раз Уг-Глук бросил Кишу в лицо обвинение в колдовстве.
– Тебя обвиняют, – зловеще сказал Уг-Глук, – в сношениях с злыми духами; вот почему твоя охота удачна.
– Разве вы едите плохое мясо? – спросил Киш. – Разве кто-нибудь в поселке заболел от него? Откуда ты можешь знать, что тут замешано колдовство? Или ты говоришь наугад – просто потому, что тебя душит зависть?
И Уг-Глук ушел пристыженный, и женщины смеялись ему вслед. Но как-то вечером на совете после долгих споров было решено послать соглядатаев по следу Киша, когда он снова пойдет на медведя, и узнать его тайну. И вот Киш отправился на охоту, а Бим и Боун, два молодых, лучших в поселке охотника, пошли за ним по пятам, стараясь не попасться ему на глаза. Через пять дней они вернулись, дрожа от нетерпения – так хотелось им поскорее рассказать то, что они видели. В жилище Клош-Квана был спешно созван совет, и Бим, тараща от изумления глаза, начал свой рассказ.
– Братья! Как нам было приказано, мы шли по следу Киша. И уж так осторожно мы шли, что он ни разу не заметил нас. В середине первого дня пути он встретился с большим медведем-самцом, и это был очень, очень большой медведь…
– Больше и не бывает, – перебил Боун и повел рассказ дальше: – Но медведь не хотел вступать в борьбу, он повернул назад и стал не спеша уходить по льду. Мы смотрели на него со скалы на берегу, а он шел в нашу сторону, и за ним, без всякого страха, шел Киш. И Киш кричал на медведя, осыпал его бранью, размахивал руками и поднимал очень большой шум. И тогда медведь рассердился, встал на задние лапы и зарычал. А Киш шел прямо на медведя…
– Да, да, – подхватил Бим. – Киш шел прямо на медведя, и медведь бросился на него, и Киш побежал. Но когда Киш бежал, он уронил на лед маленький круглый шарик, и медведь остановился, обнюхал этот шарик и проглотил его. А Киш все бежал и все бросал маленькие круглые шарики, а медведь все глотал их.
Тут поднялся крик, и все выразили сомнение, а Уг-Глук прямо заявил, что он не верит этим сказкам.
– Собственными глазами видели мы это, – убеждал их Бим.
– Да, да, собственными глазами, – подтвердил и Боун. – И так продолжалось долго, а потом медведь вдруг остановился, завыл от боли и начал как бешеный колотить передними лапами о лед. А Киш побежал дальше по льду и стал на безопасном расстоянии. Но медведю было не до Киша, потому что маленькие круглые шарики наделали у него внутри большую беду.
– Да, большую беду, – перебил Бим. – Медведь царапал себя когтями и прыгал по льду, словно разыгравшийся щенок. Но только он не играл, а рычал и выл от боли, – и всякому было ясно, что это не игра, а боль. Ни разу в жизни я такого не видал.
– Да, и я не видал, – опять вмешался Боун. – А какой это был огромный медведь!
– Колдовство, – проронил Уг-Глук.
– Не знаю, – отвечал Боун. – Я рассказываю только то, что видели мои глаза. Медведь был такой тяжелый и прыгал с такою силой, что скоро устал и ослабел, и тогда он пошел прочь вдоль берега и все мотал головой из стороны в сторону, а потом садился и рычал и выл от боли – и снова шел. А Киш тоже шел за медведем, а мы – за Кишем, и так мы шли весь день и еще три дня. Медведь все слабел и выл от боли.
– Это колдовство! – воскликнул Уг-Глук. – Ясно, что это колдовство!
– Все может быть.
Но тут Бим опять сменил Боуна:
– Медведь стал кружить. Он шел то в одну сторону, то в другую, то назад, то вперед, то по кругу и снова и снова пересекал свой след и наконец пришел к тому месту, где встретил его Киш. И тут он уже совсем ослабел и не мог даже ползти. И Киш подошел к нему и прикончил его копьем.
– А потом? – спросил Клош-Кван.
– Потом Киш принялся свежевать медведя, а мы побежали сюда, чтобы рассказать, как Киш охотится на зверя.
К концу этого дня женщины притащили тушу медведя, в то время как мужчины собирали совет. Когда Киш вернулся, за ним послали гонца, приглашая его прийти тоже, но он велел сказать, что голоден и устал и что его иглу достаточно велика и удобна и может вместить много людей.
И любопытство было так велико, что весь совет во главе с Клош-Кваном поднялся и направился в иглу Киша. Они застали его за едой, но он встретил их с почетом и усадил по старшинству. Айкига то горделиво выпрямлялась, то в смущении опускала глаза, но Киш был совершенно спокоен.
Клош-Кван повторил рассказ Бима и Боуна и, закончив его, произнес строгим голосом:
– Ты должен дать нам объяснение, о Киш. Расскажи, как ты охотишься? Нет ли здесь колдовства?
Киш поднял на него глаза и улыбнулся.
– Нет, о Клош-Кван! Не дело мальчика заниматься колдовством, и в колдовстве я ничего не смыслю. Я только придумал способ, как можно легко убить полярного медведя, вот и все. Это смекалка, а не колдовство.
– И каждый может сделать это?
– Каждый.
Наступило долгое молчание.
Мужчины глядели друг на друга, а Киш продолжал есть.
– И ты… ты расскажешь нам, о Киш? – спросил наконец Клош-Кван дрожащим голосом.
– Да, я расскажу тебе. – Киш кончил высасывать мозг из кости и поднялся с места. – Это очень просто. Смотри!
Он взял узкую полоску китового уса и показал ее всем. Концы у нее были острые, как иглы. Киш стал осторожно скатывать ус, пока он не исчез у него в руке; тогда он внезапно разжал руку – и ус сразу распрямился. Затем Киш взял кусок тюленьего жира.
– Вот так, – сказал он. – Надо взять маленький кусочек тюленьего жира и сделать в нем ямку – вот так. Потом в ямку надо положить китовый ус – вот так, хорошенько его свернув, и закрыть его сверху другим кусочком жира. Потом это надо выставить на мороз, и когда жир замерзнет, получится маленький круглый шарик. Медведь проглотит шарик, жир растопится, острый китовый ус распрямится – медведю станет больно. А когда медведю станет очень больно, его легко убить копьем. Это совсем просто.
И Уг-Глук воскликнул:
– О!
И Клош-Кван сказал:
– А!
И каждый сказал по-своему, и все поняли.
Так кончается сказание о Кише, который жил давным-давно у самого Полярного моря. И потому, что Киш действовал смекалкой, а не колдовством, он из самой жалкой иглу поднялся высоко и стал вождем своего племени. И говорят, что пока он жил, народ благоденствовал и не было ни одной вдовы, ни одного беззащитного старика, которые бы плакали ночью оттого, что у них нет мяса.
История Киша
Огонь лампы, хотя он был убавлен, все же будил меня. И не раз в два или в три часа ночи я видел Михася за работой. Его маленькая, хрупкая фигурка в одном белье склонялась над книжкой, и в ночной тишине сонный, усталый голос механически повторял греческие и латинские спряжения с той монотонностью, с какой в костеле повторяют слова молитв. Когда я приказывал ему ложиться, мальчик отвечал: «Я еще не все выучил, пан Вавжинкевич». Между тем заданные уроки я готовил с ним вместе с четырех до восьми и с девяти до двенадцати и никогда не ложился спать, не убедившись, что он все знает. Но «всего» задавали слишком много. Кончая последний урок, мальчик забывал первый, а спряжения – греческие, латинские и немецкие, – смешиваясь с названиями различных уездов, вносили в его бедную голову такую путаницу, что он не мог уснуть. Тогда он вставал с постели, зажигал лампу и снова садился за стол. Когда я бранил его, он плакал и выпрашивал у меня разрешение еще немного позаниматься. Со временем я так привык к его ночным бдениям, свету лампы и бормотанию повторяемых спряжений, что без них уже сам не мог уснуть. Вероятно, не следовало позволять ребенку переутомляться, но что же было делать? Должен же он был ежедневно хоть как-нибудь выучить уроки, иначе его бы исключили из школы, а одному богу известно, какой бы это был удар для пани Марии. После смерти мужа она осталась с двумя сиротами и все надежды возлагала на Михася. Положение было безвыходное. Мальчик должен был хорошо учиться, в то же время я видел, что чрезмерное умственное напряжение подрывает его здоровье и угрожает жизни. Нужно было хотя бы укреплять его физически, заставлять заниматься гимнастикой, много ходить или ездить верхом, но на это не хватало времени. Ребенок столько работал, каждый день ему приходилось столько учить наизусть, столько писать, что я с чистой совестью говорю: не хватало времени. Латынь, греческий и… немецкий отнимали не одну минуту, необходимую мальчику для здоровья, веселья и жизни; по утрам, укладывая ему книжки в ранец, я видел, как его худенькие плечики сгибались под тяжестью этих византийских томов, и сердце у меня сжималось от боли. Несколько раз я просил быть снисходительнее к нему и не требовать так много, но немцы-учителя отвечали, что я балую и порчу ребенка, что Михась, очевидно, недостаточно занимается, что у него польский акцент и что он плачет по малейшему поводу. У меня больная грудь, я одинок и раздражителен, и потому эти упреки отравили мне тоже не одну минуту. Я-то лучше их знал, достаточно ли занимается Михась. У него были средние способности, но он проявлял столько упорства и, при всей своей хрупкости, обладал такой силой характера, какой мне никогда не случалось встречать в других детях. Бедный Михась был слепо и страстно привязан к матери, к тому же ему внушили, что мать его очень больна и несчастна и что, если он будет плохо учиться, это ее убьет. Мальчик дрожал при одной мысли об этом и целыми ночами просиживал над книгой, лишь бы не огорчить мать. Он рыдал, получив дурную отметку, но никто не догадывался, отчего он плачет, какую страшную ответственность чувствует ребенок в такие минуты. Эх! Да какое кому дело было до этого, У него был польский акцент – и баста! Я его не баловал, не портил, но понимал его лучше других и если не бранил его за неудачи, а старался утешить, – это уж никого не касалось. Сам я в жизни немало поработал, испытал и голод и нужду, счастливым никогда не был и не буду, – и пусть все летит к черту! Я уже и зубов не стискиваю, когда думаю об этом. Я не верю, что стоит жить, и, может быть, именно поэтому искренне сочувствую каждому несчастью.
