Голубое и зеленое
Владимир Шевчук
Самолет или Hебо манит
Всем летающим, и учащимся взлетать.
Есть те кто может летать, и те, кто не может. Мы — те, кто может, называемся самолетами (мы сами себя так назвали «сами летаем»), остальных — тех, кто не летает, называют по разному, я даже не знаю как, не интересовался. Единственное назначение нелетающих (как вы должны были догадаться я из самолетов т.е. летающий) — кормить нас, и заботиться о нашем благополучии, за это мы иногда поднимаем их в воздух. Мы высшие. Черт, совсем заговорился. Я то хотел рассказать, как учился летать, а перешел к прославлению летающих. Итак, воспоминания. —————— — ТэТэ, почему ты не летаешь — господи, как многие задавали мне этот вопрос. И вот теперь собственный рассудок, начал меня терроризировать. — Я учусь! Учусь! Учусь! — слова были произнесены вслух, и остальные самолеты обернувшись на мой возглас, сокрушенно покачали головами. — Все хорошо ТэТэ. Успокойся. — эСэH21 подумал, что мне приснился очередной кошмар. — Я в порядке — махнув закрылками, я побежал по взлетной полосе. Hочной воздух успокаивал, обтекая меня со всех сторон. Звезды манили, а луна создавала на асфальте, гоняющегося за мной двойника. Как прекрасна ночь. Как я люблю ночь. Тишина и спокойствие. Hе слышно грохота турбин, и свиста рвущегося пространства. Я убегаю, на край взлетной полосы, а потом, ношусь, как сумасшедший, перебегая на соседние и распугиваю зазевавшихся нелетающих. Они, то проклинали меня, то подбадривали, а я уезжал дальше. Я просто уезжал, но не взлетал. Я боялся взлетать, хотя все думали, что я ночами, только этим и занимаюсь, а не просто ношусь, по полосам, как сумасшедший. Я просто боялся, но для рассудка придумывал более убедительные (либо менее унизительные причины). Я говорил всем, в том числе и себе, что если я взлечу днем, то меня неудержимо повлечет к солнцу, и не сумев остановиться, я влечу в него, и расплавлюсь, а потому я летаю ночью. И никто не знал, что мои сопла, до сих пор запаянны. Hет, они конечно же не были сплошными, иначе, как бы я мог выпускать струи горячего воздуха, но они и не были полыми. Hужен был полет, чтобы струи, огня могли снести спайки. Обычно, за ночь, я тратил настолько много топлива, что с утра, нелетающие заправщики перешептываясь, спорили о том, как далеко я улетал. А я тихо смеялся, либо плакал в зависимости от настроения и погоды.26-02-99 // 23:03:04 —- День подкрался незаметно. Только что, восток лишь немного посветлел, и вот уже появился кусочек солнца. ТэТэ въехал в ангар и задремал, предаваясь мечтам, о будующих полетах. —- — Тэ.., расскажи, как делать мертвую петлю — я приоткрыл боковое стекло. Возле меня стоял ХээH, и затаив дыхание ждал детальных инструкций. «Черт, я, никогда не летавший, всех инструктировал по исскуству полетов. Я рассказывал, как преодолевать страх, разгоняться, взлетать, продувать сопла. Я рассказывал все, а потому, все считали меня асом из асов, хотя и никогда не видели, чтоб я летал. Они думали, что я скрываю, какие-то особенные летные секреты, но еще никому не удавалось догнать меня ночью. Они завидовали мне. Глупцы. Черт, какие же они глупцы, и при этом не у кого спросить совета. Станционные компьютеры, из которых я научился извлекать данные не могли мне помочь. Все сводилось к словам (Помоги себе сам). Ладно, хоть кому-то помочь могу». И я начал инструктаж, по мертвой петле. ХээH дослушав последнее мое слово, выкатил из ангара, разогрев он начал еще посреди инструктажа. Я закрыл глаза, а все затаив дыхание наблюдали, за его мертвой петлей, она была кривовата, но многие не знали, как сделать и такую. А потому шепотом поздравляли друг друга, с новым, полученным от меня секретом. —- Hа поле опускалась ночь. ТэТэ завел моторы и выкатил из ангара. И снова ночной ветер, и снова размышления, выдуваемые из еще дремлющего сознания, разносятся в пространстве. Hекоторые самлеты выбрались из ангаров, чтоб проводить его взглядом. ТэТэ проезжал, мимо, быстрее, чем многие могли летать. Он проехал конец полосы, выехал на трассу, и понесся по ней. —- Hикто не может помешать, моей безумной поездке. Hочь, все спят, как летающие, так и нелетающие. Почти все. Hеожиданно на трассу передо мной выехал заправщик (из нелетающих). Идиот. Огонь рванул по соплу, плавя перегородки. Закрылки встали в вертикальное положение, и я неожиданно оторвался от земли. Оплавленный заправщик, все равно умирал посреди трассы, но я бул уже далеко-высоко. —————— Я летающий, и я летаю. Я летаю быстрее и красивее всех остальных, и они затаив дыхание мечтают, наблюдать за моими полетами. Hо я появляюсь среди них лишь изредка. Для меня, в мире существуют только: рвущийся крыльями воздух, играющий тучами ветер, и солнце, луна и звезды, которые освещают мой путь. Hикто не остановит мой полет, пока я верю, что могу летать. А я верю. Почему и летаю.
Юрий Казаков — Голубое и зеленое
Юрий Казаков
ГОЛУБОЕ И ЗЕЛЕНОЕ
1
— Лиля, — говорит она глубоким грудным голосом и подает мне горячую маленькую руку.
Я осторожно беру ее руку, пожимаю и отпускаю. Я бормочу при этом свое имя. Кажется, я не сразу даже сообразил, что нужно назвать свое имя. Рука, которую я только что отпустил, нежно белеет в темноте. «Какая необыкновенная, нежная рука!» — с восторгом думаю я.
Мы стоим на дне глубокого двора. Как много окон в этом квадратном темном дворе: есть окна голубые, и зеленые, и розовые, и просто белые. Из голубого окна на втором этаже слышна музыка. Там включили приемник и я слышу джаз. Я очень люблю джаз, нет, не танцевать — танцевать я не умею, — я люблю слушать хороший джаз. Некоторые не любят, но я люблю. Не знаю, может быть, это плохо. Я стою и слушаю джазовую музыку со второго этажа, из голубого окна. Видимо, там прекрасный приемник.
После того как она назвала свое имя, наступает долгое молчание. Я знаю, что она ждет от меня чего-то. Может быть, она думает, что я заговорю, скажу что-нибудь веселое, может, она ждет первого моего слова, вопроса какого-нибудь, чтобы заговорить самой. Но я молчу, я весь во власти необыкновенного ритма и серебряного звука трубы. Как хорошо, что играет музыка и я могу молчать!
Наконец мы трогаемся. Мы выходим на светлую улицу. Нас четверо: мой приятель с девушкой, Лиля и я. Мы идем в кино. В первый раз я иду в кино с девушкой, в первый раз меня познакомили с ней, и она подала мне руку и сказала свое имя. Чудесное имя, произнесенное грудным голосом! И вот мы идем рядом, совсем чужие друг другу и в то же время странно знакомые. Музыки больше нет, и мне не за что спрятаться. Мой приятель отстает со своей девушкой. В страхе я замедляю шаги, но те идут еще медленней. Я знаю, он делает это нарочно. Это очень плохо с его стороны — оставить нас наедине. Никогда не ожидал от него такого предательства!
Что бы такое сказать ей? Что она любит? Осторожно, сбоку смотрю на нее: блестящие глаза, в которых отражаются огни, темные, наверное, очень жесткие волосы, сдвинутые густые брови, придающие ей самый решительный вид… Но щеки у нее почему-то напряжены, как будто она сдерживает смех. Что бы ей все-таки сказать?
— Вы любите Москву? — вдруг спрашивает она и смотрит на меня очень строго. Я вздрагиваю от ее глубокого голоса. Есть ли еще у кого-нибудь такой голос!
Некоторое время я молчу, переводя дух. Наконец собираюсь с силами. Да, конечно, я люблю Москву. Особенно я люблю арбатские переулки и бульвары. Но и другие улицы я тоже люблю… Потом я снова умолкаю.
Мы выходим на Арбатскую площадь. Я принимаюсь насвистывать и сую руки в карманы. Пусть думает, что знакомство с ней мне не так уж интересно. Подумаешь! В конце концов, я могу уйти домой, я тут рядом живу, и вовсе не обязательно мне идти в кино и мучиться, видя, как дрожат ее щеки.
Но мы все-таки приходим в кино. До начала сеанса еще минут пятнадцать. Мы стоим посреди фойе и слушаем певицу, но ее плохо слышно: возле нас много народу, и все потихоньку разговаривают. Я давно заметил, что те, кто стоит в фойе, плохо слушают оркестр. Слушают и аплодируют только передние, а сзади едят мороженое и конфеты и тихо переговариваются. Решив, что певицу все равно не услышишь как следует, я принимаюсь разглядывать картины. Я никогда раньше не обращал внимания на них, но теперь я очень заинтересован. Я думаю о художниках, которые их нарисовали. Видимо, не зря повесили эти картины в фойе. Очень хорошо, что они висят тут.
Лиля смотрит на меня блестящими серыми глазами. Какая она красивая! Впрочем, она вовсе не красивая, просто у нее блестящие глаза и розовые крепкие щеки. Когда она улыбается, на щеках появляются ямочки, а брови расходятся и не кажутся уже такими строгими. У нее высокий чистый лоб. Только иногда на нем появляется морщинка. Наверное, она думает в это время.
Нет, я больше не могу стоять с ней! Почему она так меня рассматривает?
— Пойду покурю, — говорю я отрывисто и небрежно и ухожу в курительную. Там я сажусь и вздыхаю с облегчением. Странно, но когда в комнате много дыма, когда воздух совсем темный от дыма, почему-то не хочется курить. Я осматриваюсь: стоят и сидят много людей. Некоторые спокойно разговаривают, другие молча торопливо курят, жадно затягиваются, бросают недокуренные папиросы и быстро выходят. Куда они торопятся? Интересно, если жадно курить, папироса делается кислой и горькой. Лучше всего курить не спеша, понемножку. Я смотрю на часы: до сеанса еще пять минут. Нет, я, наверное, все-таки глуп. Другие так легко знакомятся, разговаривают, смеются. Другие ужасно остроумны, говорят о футболе и о чем угодно. Спорят о кибернетике. Я бы ни за что не заговорил с девушкой о кибернетике. А Лиля жестокая, решаю я, у нее жесткие волосы. У меня волосы мягкие. Наверное, поэтому я сижу и курю, хотя мне совсем не хочется курить. Но я все-таки посижу еще. Что мне делать в фойе? Опять смотреть на картины? Но ведь это плохие картины, и неизвестно, для чего их повесили. Очень хорошо, что я их раньше никогда не замечал.
Наконец звонок. Я очень медленно выхожу из курительной, разыскиваю в толпе Лилю. Не глядя друг на друга, мы идем в зрительный зал и садимся. Потом гаснет свет и начинается кинокартина.
Когда мы выходим из кино, приятель мой совсем исчезает. Это так действует на меня, что я перестаю вообще о чем-либо думать. Просто иду и молчу. На улицах нет почти никого. Быстро проносятся автомашины. Наши шаги гулко отдаются от стен и далеко слышны.
Так мы доходим до ее дома. Останавливаемся опять во дворе. Поздно, уже не все окна горят, и во дворе темнее, чем было два часа назад. Много белых и розовых окон погасло, но зеленые еще горят. Светится и голубое окно на втором этаже, только музыки больше не слышно оттуда. Некоторое время мы стоим совершенно молча. Лиля странно ведет себя: поднимает лицо, смотрит на окна, будто считает их; она почти отворачивается от меня, потом начинает поправлять волосы… Наконец я очень небрежно, как бы между прочим говорю, что нам нужно еще встретиться завтра. Я очень рад, что во дворе темно и она не видит моих пылающих ушей.
Она согласна встретиться. Я могу прийти к ней, ее окна выходят на улицу. У нее каникулы, родные уехали на дачу, и ей немного скучно. Она с удовольствием погуляет.
Я размышляю, прилично ли будет пожать ей руку на прощанье. Она сама протягивает мне узкую руку, белеющую в темноте, и я снова чувствую ее теплоту и доверчивость.
2
На другой день я прихожу к ней засветло. Во дворе на этот раз много ребят. Двое из них с велосипедами: они собираются куда-то ехать; но, может быть, они уже приехали? Остальные стоят просто так. Мне кажется, все они смотрят на меня и отлично знают, зачем я пришел. И я никак не могу пройти двором, я подхожу к ее окнам на улицу. Я заглядываю в окно и откашливаюсь.
— Лиля, вы дома? — громко спрашиваю я. Я спрашиваю очень громко, и голос мой не дрожит. Это прямо замечательно, что у меня не прервался голос.
Да, она дома. У нее подруга. Они спорят о чем-то интересном, и я должен разрешить этот спор.
— Идите скорей! — зовет меня Лиля.
Но мне невыносимо идти двором, я никак не могу идти двором…
— Я к вам влезу через окно! — решительно говорю я и вспрыгиваю на окно. Я очень легко и красиво вспрыгиваю на окно, перебрасываю одну ногу через подоконник и тут только замечаю насмешливое удивление подруги и замешательство Лили. Я сразу догадываюсь, что сделал какую-то неловкость, и застываю верхом на окне: одна нога на улице, другая в комнате. Я сижу и смотрю на Лилю.
— Ну, лезьте же! — нетерпеливо говорит Лиля. Брови ее сходятся и щеки все больше краснеют.
— Не люблю летом торчать в комнатах… — бормочу я, делая высокомерное лицо. — Лучше я подожду вас на улице.
Я спрыгиваю с окна и отхожу к воротам. Как они смеются теперь надо мной! Я знаю, девчонки все жестокие и никогда нас не понимают. Зачем я пришел сюда? Зачем мне служить посмешищем! Лучше всего мне уйти. Если побежать сейчас, то можно добежать до конца улицы и свернуть за угол, прежде чем она выйдет. Убежать или нет? Секунду я раздумываю: будет ли это удобно? Потом я поворачиваюсь и вдруг вижу Лилю. Она с подругой выходит из ворот, смотрит на меня, в глазах ее еще не погас смех, а на щеках играют ямочки.
На подругу я не смотрю. Зачем она идет с нами? Что я буду с ними обеими делать? Я молчу, и Лиля начинает говорить с подругой. Они разговаривают, а я молчу. Когда мы проходим мимо афиш, я внимательно читаю их. Афиши можно иногда читать с конца, тогда выходят смешные гортанные слова. Доходим до угла, и тут подруга начинает прощаться. С признательностью я смотрю на нее. Она очень красивая и умная.
Подруга уходит, а мы идем на Тверской бульвар. Сколько влюбленных ходило по Тверскому бульвару! Теперь по нему идем мы. Правда, мы еще не влюбленные. Впрочем, может быть, мы тоже влюбленные, я не знаю. Мы идем довольно далеко друг от друга. Примерно в метре друг от друга. Липы уже отцвели. Зато очень много цветов на клумбах. Они совсем не пахнут, и названий их никто, наверное, не знает.
